Когда деды были внуками

Сапронова Надежда Алексеевна

Пеший ли, конный, все едино: вязнет он в черноземной грязи выше щиколоток; хватает она его за ноги клещами; тянется за ними, как тесто за руками стряпухи.

Полем, разумеется, никто и не ходит: болото сплошное, хоть и мелкое. Для ходьбы и езды дороги есть: проселочные и большаки.

Большак за лето так ногами утрамбуется — людскими и конскими, что твой асфальт. Только пыль на нем на четверть лежит. Ну да к ней-то человеку сельскому не привыкать: почихал — и дело с концом!

Летом-то большак — асфальт, а как помочит его

дождичек недельку-другую разливанное море грязи… Вот те и разница!

На всяком большаке конных дорог проложено несколько, а меж ними — трава. Ищет сначала конник спасения на травушке, крепче держит, да недолго она спасает: втолкнут ее, сердечную, вскоре в грязь вместе с верхушками. А дорожные колеи тогда ж ямами выдолбятся — колдобинами. А колдобин тех не видать — водой скрыты, как и вся дорога.

Идет себе лошадь по ровной стежке посреди дороги, а колеса вдруг в колдобину ух! Тут и телега вся перекосится вбок… Если в правый — седок скорей налево клонится. А телега в ту пору уж налево ныряет. А седок — вправо. Вот и не вывалился, вот и удержался. Вправо-влево! Влево-вправо! Качается ездок всю дорогу из стороны в сторону, что маятник. Намается!

Ну, а про лошадь и говорить нечего: известно — скотина бессловесная…

Но и пешему люду в ту пору не слаще: за конного хоть лошадиные ноги отвечают, а за пешего свои. Посреди большака пеший и не ходит: если лошади там грязь кое-где до четверти ноги доходит, то человеку и вовсе по колено: где уж сладить! Пешие выбирают себе тропки по обочинам большака: там чуть повыше лишняя вода все ж сливается. Но и там идти трудненько: грязи на всех хватает. Главная беда — клейкая она уж очень: так и липнет к лаптям, так и клеит на них земляные калоши.

Тяжелеют калоши с каждым шагом, а не отваливаются.

По пуду ноги станут, еле тащатся. Вот и приходится с прутиком ходить, калоши счищать. Почистил — полегчали ноги. Полегчали — опять пошел.

Конечно, по доброй воле гулять по таким дорогам не хочется. Ну, а если нужда погонит — пойдешь! И на пять верст пойдешь, и на десять.

И на все пятьдесят, если понадобится…

Машине но такой грязище ни за что не пройти: либо увязнет, либо сломается. А мужицкие ноги ко всему привычные: топают да топают, месят грязь…

Вот и станция

Вот по этой грязи и топает сейчас Савка, шагая на железнодорожную станцию. Вместе с ним месят грязь еще пять пар терпеливых крестьянских ног — его провожающих.

Идут уже три часа… Устали так, что и разговаривать неохота.

И только думкам в голове усталость нипочем, летят себе куда хотят. Одни — в прошлое, другие — в будущее. Но исходная точка у всех одна: судьба Савкина.

Сват вспоминает свое собственное шахтерство и первые, самые трудные годы. Вспоминает и хорошее, что дали ему шахты: осмысленный труд, рабочую дружбу, относительную обеспеченность. «Эх, кабы не увечье, никогда бы в кулацкую кабалу не

воротился!»

Отцу Савки, никогда никуда не уезжавшему от дома больше чем на три дня, предстоящий отъезд сына рисуется в самых мрачных красках: дальняя дорога, трудности при поисках работы, соблазны разгула, обвалы и увечья — спутники шахтерской жизни. Долго ль пропасть парнишке? Ребята-провожатые в глубине души завидуют ему: от кабалы избавится и свет увидит.

А сам Савка идет как в полусне, обуреваемый новыми неизведанными чувствами. Ему и полей жаль: хоть и хмурые они сейчас и неприветливые, а все ж родные. И страшно без отца и бабки в чужом краю очутиться…

А в то же время манит его эта чужая неизвестная жизнь, хочется увидеть новые края, новых людей. Верно, настала его пора, про какую старые люди говорят: малец — что птенец, крылья вырастут — из гнезда вынесут. А тут еще нужда сзади подталкивает: как в гнезде-то усидишь?

Савка представляет себе неведомую шахту глубокой узкой ямой, куда надо прыгать, и ежится от этих мыслей: жутко, чай, под землей-то? Темень…

Но тут же вспоминает сватову прибаутку: «На шахтах-то, брат, рубли с колесо, а трешки с веретье», представляет себе, как он катит домой такой рубль, и тихо смеется.

— Чемуй-то ты, сынок? — с недоумением, почти с испугом спрашивает отец.

Савка смущается и бормочет:

— Так… ничему.

Снова молчание. И кругом тишина. Только звучно чавкает грязь под ногами.

И четвертый час на исходе, а станции все не видать. Усталость притупила боль разлуки… Поля, провожавшие его всю дорогу от самой околицы, отступили, закрылись мглистым туманом и не тревожат больше Савкину душу.

И теперь Савка идет как автомат, ни о чем больше не думая, ничего не переживая. Короткий осенний день кончился. Стемнело.

Вдруг сквозь мглу тумана засветили неясные, чуть заметные светлые точки. Станция!

— Слава те Господи! — говорит отец, облегченно вздыхая.

Все оживляются и идут быстрее.

Вспыхнул угасший разговор, сват Аким возобновил свои наставления Савке, перемежая их, по своему обыкновению, шутками и прибаутками.

Савка не отрываясь смотрел на приближающиеся огоньки, и они манили его, звали, подмигивали, обещали что-то новое, захватывающе интересное, чуть-чуть страшное..

Новые непонятные чувства заставили его подобраться: он оправил кацавейку и мешок, по детской привычке подтянул штаны и шмыгнул носом: в знак пренебрежения к грядущим бедам.

По совету свата Акима, не доходя до станции, все повернули к хате знакомого Акиму ночного сторожа, «чтоб не примелькаться господину начальнику станции: до поезда-то еще долгонько, а начальники — народ дотошный; наш-то, поди, сразу увидит, что за птицы прилетели: попробуй-ка тогда посади!»

Хозяин встретил гостей радушно, в хату звал. Но в хату не пошли: вся она с кулачок, детей куча, а гостей шестеро.