Когда диктует ночь
Шрифт:
Обычно такого типа случаи почти не привлекают внимание прессы. Однако — лето, и для газет настало время тощих коров, поэтому за неимением новостей они их придумывают. На следующий день делом занялись две газеты. Может, потому что это показалось им важным, а может, потому что до этого приходилось заниматься совсем уж чепухой, кто знает; так или иначе, день спустя «Эль Пайс» опубликовала портрет Рикины на первой странице. «Жестокое убийство», твердили заголовки. О старикашке не сообщили ни слова. На внутренних страницах описывалась жизнь бесподобной Рикины и была напечатана фотография, где она в более чем легких одеждах танцевала во Флоридите. Гильермо Кабрера Инфанте набросал словесный портрет Рикины, использовав его, чтобы вставить несколько шпилек кубинскому правительству. С другой стороны, «Эль Мундо» озаглавила происшествие загадочно и двусмысленно: «Ксенофобия, или сведение счетов», и на первой же странице поместила драматическое фото старикашки, которого клевали утки на берегу Мансанареса. Статью по поводу случившегося написал Луис Антонио Вильена, превративший ее в апологию сократовской любви. Главный редактор в передовице, не более сочувственной, чем уличный булыжник, всячески старался избегать малейшего упоминания о негритянке. «АБС» вообще никак не откликнулась. Но до всего этого не было никакого дела трансвестишке, который наутро двойного убийства гнал «рено-триана» по мадридским улицам. Покрышки отчаянно скрипели на поворотах. На пассажирском сиденье
Скорость так велика, а Мадрид так пустынен, что им едва-едва не удалось схватить путешественника, который на последнем дыхании добежал до своего дома и, прыгая через две ступеньки, поднялся на последний этаж, словно в задницу ему, малявка, вставили реактивный двигатель. У кого хватило бы терпения ждать лифт? Оказавшись у себя на чердаке, еще чувствуя приставший к пальцам запах дерьма, он первым делом раскладывает карту на кушетке. Он узнает ее, потому что видел все это уже много раз: линия чужого берега, очертания юга Испании, скалистые Геркулесовы столбы. Джебель-Муза и Гибралтарская гора. За долгую вереницу лет карта успела пожелтеть, малявка, рассказывает Луисардо. Кто-то разрисовал хной рельеф гор, форму берега. Знаешь, малявка, раньше работали тонко, выписывали все детали, и доказательство тому — карта. Хотя путешественник не понимает букв, он знает, что вот здесь Медина Сидония, а вот там — Беккех, белокаменный город на вершине горы, который мы называем Бехер. И еще он знает, что возле Тарифы — самая узкая часть Пролива, откуда до африканского континента можно добросить камнем. Путешественник уточняет все это, вооружась лупой, на коленях, прижимая карту дрожащей рукой и теряя выигранное время, которое теперь дарит своим преследователям, а они уже на Кальяо. Но путешественник, не обращая внимания на приближающуюся опасность, продолжает углубляться в подробности и вдруг замечает точку, которая кажется то ли погрешностью, то ли мушиным пятном. Это то, что осталось от Атлантиды, да, да, малявка, от города, затонувшего между двух вод, про который рассказывают самые древние старики. Это остров, где Калипсо удерживала в своем плену Улисса, — тот самый, который мы называем Перехиль — Петрушка, — потому что он весь покрыт густющими зарослями этой травы. И из Мирамара, перегнувшись через стену, Луисардо показывает на затерянную в ночи точку — царство между двух миров. Вдали позвякивают огоньки другого берега. То, что при солнечном свете кажется белыми, как овечий сыр, городами, с приходом ночи напоминает свечи, зажженные вокруг алтаря. Тетуан, Бенсу, Сеута и Кетама, там, за Пунта-Альмина, и тонущие в ночи корабли, пещеры в подводных скалах, разверстые, как раны, гроты, где пираты-берберы собирали дань с проходивших через Пролив судов. Луисардо плетет свои небылицы, пропахшие солью и корабельной смолой, истории о мореплавателях, которые останавливались в прибрежных публичных домах. Они прибывали, отягощенные, как свинцом, скопившимся за время плавания семенем, и вваливались хмельные от проклятий и богохульств. Но теперь не они интересуют нас, малявка, теперь сиди тихо, потому что, не теряя больше ни минуты и не вымыв рук, путешественник хватает карту и прячет ее в карман брюк. Он хлюпает носом и бросает в рюкзак зубную щетку, растрепанную, как метла, и зубную пасту, похожую, но… не к столу будь сказано.
Под сиденьем скутера, вместе с пером и товаром, Луисардо всегда возил банку сардин. Когда требовалось заморить червячка, он становился сам не свой. Наевшись, он использовал масло, чтобы смазать свою колючую, как у ежа, кожу. Еду он всегда запивал сворованной где-нибудь бутылкой пива. А может, двумя. Той ночью мы купили пару литровых бутылок у Кике. Прихлебывая масло, стекавшее у него по пальцам, он то и дело прикладывался к бутылке и наконец, глухо рыгнув, продолжил свой рассказ о сборах путешественника. Зубная щетка, паста «Ликер де поло», ах да, и еще книжка, чтобы читать в пути, книжка о Хорхито-англичанине. Короче, путешественник выходит на улицу и различает вдалеке телефонную будку. И направляется к ней. Он хочет позвонить Чакон и передать кое-что своей негритянке. Однако номера у него нет. Но это неважно, малявка, можно узнать по справочному. Уже зайдя в автомат и сняв трубку, он решает, что это лишние сложности. И по не до конца ясной причине — да сейчас и не столь важно — он звонит матери, чтобы попрощаться с ней. И именно мать заставила его вернуться домой, сказав, что днем ветер в Тарифе несет лихорадку, а вечером там выпадает роса. И что когда однажды, в разгар августа, тетя с дядей поехали навестить бабушку Энрикету, то, возвращаясь из Альхесираса, заночевали в Тарифе и все исчесались. Путешественник повесил трубку, вернулся, снял с вешалки плащ и, сложив его как мог, засунул часть в рюкзак. Остальная свисала снаружи. Ах да, еще он сунул фляжку с виски, про которую совсем забыл. Ко чтобы освободить место, он вытащил и совершенно забыл брошенную на пол книжку о Хорхито-англичанине. И как раз в этот момент «рено-триана» остановился у дома номер тридцать девять по улице Сан-Бернардо. Это его враги, мы их уже знаем, потому что у одного шрам через всю щеку. Другой — гомосексуалист со светлыми накладными волосами. Они заходят в парадную и решают подняться на лифте. А так как, малявка, путешественник — человек нетерпеливый, он не ждет, пока лифт доедет доверху, и спускается пешком. Лифт древний и раздолбанный, он свисает на одном тросе и причудливо раскачивается в воздухе. Поднимается он медленно и, прежде чем остановиться, чуть подпрыгивает, что вызывает неприятное ощущение внизу живота. С Хинесито и его спутника пот катится градом, и, когда они наконец выходят на площадку, им кажется, что она дрожит у них под ногами, и они думают, что это метро. Видишь ли, малявка, Мадрид внутри такой же пустой, как башка у некоего Альвареса дель Мансано. Короче, последний пролет они поднимаются на своих двоих, потому что лифт до чердака не идет. Из-за всего этого путешественнику удается легко ускользнуть, пока Хинесито, применив свои навыки и удостоверение личности, открывает дверь. Но когда они входят — пусто. Пустопусто, малявка. На чердаке — никого, только упаковка от сигары с приставшим к ней дерьмом, ну знаешь, «Ромео и Джульетта». Хинесито пинает книгу о Хорхито-антличанине и властно говорит:
— Ступай, пошевеливайся, слышал?
Однако трансвестишка не обращает на него внимания и, влекомый женским инстинктом, дергает за шнур, поднимает жалюзи и выглядывает на улицу. И там, малявка, он видит путешественника, который, перекинув рюкзак через плечо, торопливо шагает по Сан-Бернардо в направлении центра. Где-то светил невидимый нам свет, Луисардо продолжал рассказывать, а ветер, налетая могучими порывами, ревел и мелодично позвякивал всеми его образками и медалями. Первым делом, малявка.
Попробуй только представить, что произошло на углу, возле «Воробушков», где, как говорят, она позволила поцеловать себя в губы, нарушив кодекс поведения всех проституток мира, своей слюной и самым своим нутром изменив Чану Бермудесу. А может, все это случилось потом, на берегу, где они, ликуя, кувыркались в песке; слишком красиво, чтобы быть правдой, говорил мне Луисардо, одержимый навязчивой мыслью о том, что могло произойти между путешественником и его сестрой. Но не будем заходить так далеко, сгустимся с небес на землю, и, прежде чем путешественник и Милагрос доберутся до дома, я расскажу вам, кто такие
Прежде чем называться просто Барбате, городишко этот значился на картах как Барбате-де-Франко, потому что только в апреле девяносто шестого мэрия в полном составе одобрила и закрепила за ним прежнее название. В пятидесятых годах путем грязных махинаций городок Барбате стал собственностью галисийца, ловившего тунца в его водах. На специальную наживку из кальмаров, с помощью камердинера, Франсиско Франко ловил тунца и меч-рыбу. Годы спустя другой властитель, с чертами, скорее выдающими в нем кувшинное рыло, чем человека, принял у него эстафету и с борта того же суденышка, на ту же наживку и опять-таки с помощью камердинера принялся ловить царевен-лягушек и русалочек для сказок. Эта косатка не предприняла ничего, чтобы избежать сходства со своим предшественником, мало-помалу стала воротить нос, пока окончательно не повернулась спиной к городу. Ловя тунца у наших берегов, она вскармливала всю эту монополистическую буржуазию, которая выжимала из народа все соки. Тогда городок назывался Барбате-де-Хуан-Герра. Испокон веку он был местом обитания разного рода плутов, где «постоянная игра, непрекращающиеся ссоры, непрерывные убийства, неумолкаемое зубоскальство», [4] как писал Сервантес в одной из своих новелл, если не ошибаюсь, в «Высокородной судомойке», — короче, эти места обитания плутов и искателей, а именно Барбате, подарили Атлантическому побережью новую профессию — ловца.Засекать патрульную машину с мотоцикла оказалось экономически выгодным, и Луисардо, подобно многим другим, своего не упускал. Однажды, когда ему только-только исполнилось шестнадцать, он добрался до Барбате, попросил назначения в Тарифу и — вперед. Профессия эта оставляла значительный досуг, и Луисардо использовал его, чтобы играть в орлянку в Калете и шпионить за сестрой, именно за этим, последним, и застал его больной фимозом бродяга по имени Иларио, а по роду занятий — торговец Библиями.
4
Сервантес М. де. Высокородная судомойка. Пер. Б. Кржевского.
Он мог торговать пророчествами Нострадамуса, Кораном, Талмудом, мог продавать «Майн кампф» или трактаты о хороших манерах некоего Анхеля Амабле, но нет. Какое там. Тип торговал Библиями. И с чемоданчиком в руках, с мобильником, болтающимся на месте причинного места, он посещал промышленные пояса больших городов, где, живя друг у друга на головах, влачили свое скудное существование его любимые клиенты. Он договаривался о встрече заранее и являлся в положенный час. Ему стоило только переступить порог и начать разглагольствовать. Иларио Техедор был несравненным тамадой на свадьбах, крестинах и поминках. Искусство изустной речи было его основным оружием, а проповеди его были способны загипнотизировать любого, кто только перед ним ни оказывался. «Подпишите вот тут, тут и в утолку», — тыкал пальцем Иларио в контракт.
Сей Иларио отличался пышными телесами, глаза у него были как у сивого мерина, а в целом он напоминал йоркширскую ветчину, завернутую в плащ. Главное — первое впечатление, а именно таково было первое впечатление Луисардо, когда он различил вдали этот шмат йоркширской ветчины под струями проливного дождя. Лето кончилось, стерлась и последняя позолота осени, и зима неустанно мочилась на землю ливнями. Был вечер Богоявления, и у Луисардо, невеликого сторонника монархии, при виде этого типа глаза полезли на лоб. Весь его облик с головой выдавал его судьбу, слишком уж он был грузен, как тут не запутаться в хитросплетениях историй о спрятанных сокровищах и женщинах с лживой кровью? Торговец Библиями выбрался из машины и нерешительно направился к «Воробушкам». Он собирался ни много ни мало как пересечь одну из тех внутренних границ, которые поделили его внутреннее пространство еще с детства. Он пристально посматривал по сторонам, как будто совершил преступление и его вот-вот накроют. Это-то и навело Луисардо на мысль.
Мужчина посасывал мундштук дымящейся трубки, прячась под зонтиком, вывернутым ураганным ветром, Луисардо мигом просек все терзающие его вульгарные порочные проблемы. Это был тип с фокусами. Женатый мужчина, удовлетворявший свою похоть по ночам, в достойной позе и только ради увековечения своего рода. Иларио Техедор, торговец Библиями и уроженец Порриньо (хотя в связи с трудоустройством он числился жителем Пуэрто-де-Санта-Мария), Илариньо, как зовут его друзья, одышливый, как астматический козленок, распахивает дверь дымчатого стекла. Пока он еще не знает, что ему придется стать новой жертвой продажной любви «Воробушков». Луисардо мог видеть все это через световой фонарь, с крыши бунгало, куда он вскарабкался ловко, как тропический паук.
Иларио Техедор, торговец Библиями, посасывает трубку, пока Милагрос раздевается за ширмой с восточным узором. Ее красный силуэт застилает ему взор. Он часто проезжал мимо «Воробушков» и ни разу не осмелился войти. Эти огни, такие близкие и такие обманчивые, вызывали в нем странную смесь притяжения и отторжения. Ни разу не удалось ему, сбившись с прямого пути, пересечь эту теневую линию, ни разу. Исключением стала зимняя ночь, когда, возбужденный больше обычного, чувствуя неожиданный внутренний жар, он решился нажать на тормоза. Ночь была как раз подходящей для того, чтобы выпить «Кровавую Мэри», но с натуральным томатным соком.