?Когда истина лжёт

W.o.l.f.r.a.m.

Каждое слово, каждое выражение в момент его молчания раздавалось в голове ярко и мощно. Словно меня кто-то пытается поднять, диафрагма не справляется, и дыхание перехватывает от этого взгляда, лица, находящегося так близко. Мне становится дурственно и безумно жарко в целой рекреации. До меня ещё долго не доходил смысл, и он это видел, но не реагировал. Все мои внутренности сжимались от того, что он меня знает лучше, чем я сама. Он, этот моральный урод и садист, ничего не делая, одними словами, взглядом, жестами рассказал в лицо всё то, что пряталось внутри меня. Обычно в такие моменты хочется что-то сделать, стать ещё ближе или решиться на какой-то шаг. Мне хотелось прекратить эту интимность – она была пугающей. Близкой, неутолимой, вожделенной и страшной. Я боялась что-то сделать. Из меня сделали нерв, оголённый, пульсирующий, томящийся. И это ощущение такой близости с мужчиной, пугало, это взрослое ощущение страсти, которое, словно лава, томилось внутри, подначивалось,

сдерживалось, придавало моим глазам что-то такое, отчего Егор перестал дышать. Целых семнадцать секунд.

В ту субботу я ещё не знала, что лучше бы он умер от кислородного голодания или хотя бы тронулся умом, чем дальнейшие события.

Комментарий к Глава 2.

Коминтерн* - коммунистический интернационал; организация, объединявшая коммунистические партии различных стран.

Гитлерюгенд** - молодежная организация национал-социалистической партии Германии.

Допамин*** - т.н. гормон любви и желания.

========== Глава 3. ==========

Чтобы хоть как-то рассказать о том, как же всё-таки закончился семинар, я воздержусь от описания всей хронологии. Это не то, что я хотела бы вспоминать. Нет, сама дискуссия прошла замечательно. Тему он выбрал сам, ту же, по которой мы писали контрольную. Якобы с целью закрепить знания и проучить тех, кто написал откровеннейший бред. Всё прошло хорошо. Нет, серьёзно. Мы оба были активными, оппонировали друг другу, втягивали толпу в наши распри. Не было никаких заминок, перехода на личности и вообще любого отступления от заданной темы. Но у меня было нехорошее чувство, будто тот факт, что мы вышли вдвоём как-то обозначил наши отношения. Вернее, обозначилось индивидуальное отношение учителя к ученице. Не то, чтобы меня это задевало чисто на личностном уровне, просто не понравилось, что толпа людей, адекватных и не очень, среди которых были и мои хорошие знакомые, видели весь этот спектакль воочию. Я переживала, что Ксеня или Олька, или Лара не так воспримут эту ситуацию и обособятся. Сами по себе, они сильнее меня одной. Вовсе не потому, что их больше или они умнее, или красивее, или… да к чёрту эти или. Я просто переживала, что меня неправильно поймут небезразличные мне люди. Я переживала, что моё отношение к практиканту вызовет у них не те ассоциации. Не хочу потерять Ксеню, хорошее расположение Ольки или робкой Лары. Они для меня что-то среднее между просто одноклассницами и подругами. Кроме Ксени, конечно. Я-то её знаю долго и слишком хорошо. Надо ли говорить, что мои вчерашние предупреждения ей теперь казались мне самой недостаточными?

Но всё прошло лучше, чем я ожидала. На обратном пути, посадив Лару и Олю на маршрутку, мы успели перекинуться парой слов. Само собой, они, будучи моими самыми приближёнными лицами на том празднике жизни, спрашивали о разговоре с глазу на глаз. Втроём, пытаясь скрыть зародыш ревности, они выясняли и отшучивались, превознося историка выше самих себя. Что я могла сказать в такой момент? Каждое моё слово фиксировалось в их памяти и могло потом использоваться против меня самой. За прогулку, недолгую в принципе, я искусала все щёки, чтобы не сказать чего-то лишнего. Балансировать на острие ножа не так-то просто.

Ксеня же беспокоилась и плохо скрывала терзания. Мои слова её не убедили, в чём я не сомневалась. Она-то тоже знает меня хорошо. К сожалению. Пришлось врать, что он отчитывал меня, угрожал снова «двояк» по поведению поставить, какой бы я умной по истории не была. Иногда мне казалось, будто сам директор – ему не указ. Интересно, он хоть кому-то подчиняется?

Те слова, предупреждения и угрозы, въелись в память, как кислота. Разумеется, я переключала внимание то на уроки, то на назревающую с отцом беседу завтра, то на одежду, которую надену в клуб. Пару раз звонил Костя по скайпу, и мы общались по поводу семинаров, ведь списки составлял он и передавал куратору. А что я? Я до сих пор не знала, куда идти. Правда, история подвинулась под черту. Туда я ходить больше не собиралась. По крайней мере, до тех пор, пока не появится слишком много плохих отметок. Ещё одна «двойка» по поведению, и куратор имела право звонить родителям. Благо, что первую оценку уже исправила отсидкой и проверкой контрольных параллельных классов. Былая эйфория от такой лёгкости с практикантом теперь отягощалась его манерной речью, с придыханием, но отчётливой.

В семье дела были более-менее нормально. Мама готовила кушанья на понедельник – Преображение Господне – чтобы вся семья по традиции собралась за столом, общалась на любые темы, обсуждала что-нибудь. Как бы ничего сверхъестественного не было, но это же мама. А кто в семье будет противиться лишнему шансу, отведать маминых творений, согласитесь? Вот и я, оформляла реферат по биологии, который надо будет сдать в понедельник, повторяла пройденный материал по истории на всякий случай и периодически общалась в интернете со знакомыми. Особого одобрения такое совмещение дел не получало ни от кого, но мне было не трудно. Говорю же, что учиться мне было легко. Достаточно просто уметь переключать внимание

с одной вещи на другую и концентрироваться до кончиков волос. Иначе как бы я сейчас училась так хорошо?

Разумеется, никому из домашних я о разговоре с практикантом не рассказала. Дело вовсе не в доверии или юношеской скрытности, жажде иметь свой секрет. Просто, на мой взгляд, угроза от «почти учителя» такого личного характера – это очень подозрительно. Пусть он и прочитал меня, как открытую книгу, но признаваться в этом кому-то, даже Пашке, было неловко. Я самая мелкая в семье, на меня не возлагаются такие надежды, как на братьев или сестру, поэтому самостоятельность не могла не появиться. Меня контролировали, но не жёстко. Благодаря этому, пробудился талант к вранью и лицемерию. Без мозгов врать не научишься, без мозгов и жить-то не интересно. Так что закономерность появления стервозности, дерзости и хамства – вполне себе логичное умозаключение из всего выше сказанного.

Меня выдернули из спокойствия в тот момент, когда я решила быть борзой с этим практикантом. Всё чаще замечала, как обо мне судачат в интернете, в обсуждениях лицейской группы. К их превеликому разочарованию, я сидела не под своим именем, да и найти меня проще в скайпе. То, что я офлайн, вовсе не значит, что я не в курсе о сплетнях. И не знаю, чего во мне было больше в те минуты: злости на сорк с очень длинными клювами или злости на практиканта. Что-что, но никак не к себе самой, ведь де-факто я жертва. Это меня успокаивало, моя собственная невиновность в тех грехах, о которых я читала из уст других. Сказать по правде, было задето не столько моё самолюбие, сколько интерес: насколько же низко опустятся все эти жалкие ничтожества. Ах, да, с какого же момента я стала считать ребят с параллели ничтожествами? Наверное, с этого.

Воскресенье прошло так спокойно, как только могло пройти. Правда, маме не понравилось, что мы с Пашкой снова уходим вечером в клуб, потому что «там творится невесть что». Нет, её беспокойство вполне обосновано: выпивка, наркотики, и разврат там есть, как и в любом ночном клубе. Единственное, что мама не учла, так это наше воспитание. Порой я удивляюсь тому, как она недооценивает собственный вклад в наши головы. Что брат, что я – типичные дети, в меру своевольные, в меру скрытные, в меру самостоятельные. Мы настолько самостоятельны, что имеем право умалчивать о каких-то событиях, которые могут либо породить в материнском сердце ненужные сомнения, нарочито утрированные, разумеется, либо вызвать беспокойство и недоверие к нам. А зачем эти проблемы?

Поговорить с отцом о Гитлерюгенде не удалось: ему позвонили с работы, сообщили что-то, отчего он вынужден был расторгнуть нашу договорённость. Чтобы как-то утешить меня, отец пообещал на следующих выходных уделить мне время, ведь мы всей семьёй едем на дачу, в дом покойного дедушки, чтобы обжить его ещё на чуть-чуть. Мама уже написала заявление на имя директора лицея, чтобы меня освободили от пары дней учёбы по уважительной причине, и просила передать его секретарю в понедельник. Казалось, что может быть такого важного, чтобы писать это заявление, по такой плёвой причине? На самом деле, когда я училась в десятом классе, было обычное родительское собрание весной с присутствующим директором, чисто для проформы. А мама выловила его после собрания и сообщила о том, что какие-то дни в конце недели я буду пропускать. Из-за смерти дедушки, мол, нам необходимо уезжать раз в месяц к нему в дом, и всё в таком духе. Он скончался в конце февраля, поэтому ответственность за его жильё лежала, прежде всего, на плечах мамы. Отец занимается заработком больше, ему не до этого. Но я помню его перекошенное лицо, когда он узнал о кончине собственного отца. Насколько мне известно, у них были очень крепкие узы, а дедушка скрывал своё плохое самочувствие от сына. Понимаете, как было трудно, как больно и обидно, что дорогой тебе человек ушёл из жизни, а тебя даже рядом с ним не было в этот момент? Конец февраля окутал нашу семью мраком, глубоким, всепоглощающим. Я бы не назвала это трауром – скорее шоковая реакция, как у больного после травмы. Точно не могу вспомнить, как выкарабкался отец из этого ущелья самоистязания, но в какой-то момент я заметила, что всё вернулось на круги своя. Маме пришлось хуже – она же женщина, чувствительная, тонкая натура, которая все события пропускает через себя и придаёт им яркий эмоциональный окрас. Про то, что было с сестрой и братьями, сказать нечего – в тот момент меня не заботили их переживания. Глядя на родителей, все прочие лица казались пустыми и бездушными.

Пашка в потёртых джинсах и рубашке с закатанными рукавами и расстёгнутыми двумя верхними пуговицами вошёл в комнату. Его не смущало то, что я могу переодеваться, потому что, если я не отвечаю на стук в дверь, значит, сижу за столом в наушниках. Простая закономерность, которую знают все в семье. Взъерошенные волосы всё ещё были мокрыми от душа. Всё-таки крутой у меня был брат. Как на него обращали внимание девушки, я видела сама, но никогда не говорила ему – нечего в мужике самомнение развивать. Пашка был из тех, кто знает себе цену, не больше, не меньше, но иногда переходил грань.