Когда нам семнадцать…
Шрифт:
По ночам, когда небо тревожилось заревом лесных пожаров и в окно влетал тягучий запах гари, воображение рисовало самые невероятные картины. Вот о нашей проделке узнает Ковборин. Возьмет да и сообщит, скажем, в уголовный розыск. «Зачем спрятали пушку?» — спросят. «Не увозить же ее было на свалку». — «Да, но можно было на завод, в вагранку». — «Правильно. Мы так и хотели». — «Директор вам ясно сказал, что она принадлежала карателям. Это доказано, вот свидетели…»
Однажды, когда я чуть не в десятый раз представил себе эту картину, я громко захлопнул учебник, чтобы улечься спать. Павел как бы невзначай спросил
— Слышал я, будто ваш Маклаков в гараж ходил.
— В какой гараж?
— Да в наш, заводской. Искал того шофера, что пушку вашу отвозил… К чему бы это?
Вот, вот, начинается…
Чего добивался Маклаков, сказать трудно. Последнее время он неожиданно подобрел и даже разговаривал с Вовкой. Разнюхал? Разузнал про нашу тайну? Может быть, пушки в том месте уже не было?
Всю ночь я не мог заснуть. Как только пропели петухи и рассвело, я вышел из дому. Утренний холодок ободрил, я ускорил шаг.
Вот знакомая улочка, погруженная в сонливую тишину. В разрыве между домишками — длинный забор, в нем — меченая доска. Стоит ее отвернуть — и открывается нутро сарая, примыкающего вплотную к забору.
Метку на заборе я нашел без труда, огляделся, прилег. Все, кажется, шло, как и в те разы, когда подходила моя очередь проведывать пушку. Я взялся за нижний конец доски, потянул на себя, и вдруг в сарае послышались шорохи. Меня бросило в жар: «Кто-то есть!» Затаив дыхание, я прислушался… На другой стороне улицы по-утреннему задорно пропел петух. Золотистый луч солнца коснулся столбика забора. «Не век же лежать тут», — решил я и снова потянул доску. Зашуршала бумага, в которую была упрятана пушка, но тут же все стихло. Я вгляделся в открывшуюся мне темноту сарая. Вот вырисовывается краешек брезента, которым мы прикрыли лафет. Брезент на том же месте, значит, и пушка должна быть здесь. Но что это? Я всмотрелся пристальней и среди вороха старых вещей, принесенных в сарай с клубной сцены для маскировки пушки, увидел неподвижный человеческий силуэт. Я окаменел, как и тот неизвестный… Когда прошел шум в ушах и я овладел собой, я опустил конец доски и поднялся. Надо было немедленно предупредить ребят.
В доме Русановых еще спали. Однако на мой стук из приоткрытой двери показалась седенькая бородка Виталия Львовича, отца Игоря. У профессора было твердое правило вставать рано поутру. Оказалось, что Игорь тоже давно уже встал (у него, впрочем, такого правила не было) и ушел испытывать свои водяные лыжи на Ангарскую протоку. «Нашел время для опытов!» — подосадовал я и, не теряя времени, отправился на реку.
Мне по-прежнему не верилось, что из сумасбродной затеи Игоря может получиться толк. Однако то, что я увидел, отвлекло меня на короткое время от неприятных мыслей. Игорь проводил свои опыты в мелкой и тихой заводи Ангары. Стоя на длинных коробчатых поплавках, окрашенных в зеленоватый цвет, очень похожих на те, что значились у него в чертеже, Игорь пытался раскатиться по воде. Но получалось у него это плохо. Лыжи, напоминающие обрубки шпал, подвертывались или расходились в стороны, и изобретателю приходилось принимать самые невообразимые позы, чтобы как-то сохранить равновесие.
Увидев меня, Игорь хотел было сделать молодцеватый шаг, но чуть не нырнул в воду.
— Ну как? — спросил он, приставая к берегу. Лицо его горело — от возбуждения и от затраченных
— Молодец! — ответил я, придерживая Игоря за весло. — Только вылазь быстрее, дело есть…
Но Игорь не слушал меня. Отстегивая на ногах ремешки, он не переставал говорить про лыжи.
— Суть в том, Лешка, чтобы на таких лыжах можно было действительно ходить по воде. — Он не торопясь вытер лицо платком, потом прыгнул на берег, не обращая никакого внимания на мое нетерпение. — Захотел путешествовать по Байкалу, надел лыжи и шагай!
— У меня же к тебе спешное дело, — уже сердясь, снова начал я.
— Погоди, Лешка!.. И еще хорошо, что я испытываю лыжи утром, никто не видит.
— Черт бы побрал тебя и твои лыжи! — заорал я. — Наша пушка в опасности! — и я сбивчиво, торопливо рассказал присмиревшему изобретателю о том, что я видел в сарае.
— Шорохи были сильные? — спросил Игорь, присаживаясь на кончик лыжи.
— Подходящие.
— А визг?
— Какой визг?
— Ну, крысиный, — пояснил он, счищая щепочкой с брюк пятна зеленой краски.
— Ты обалдел от своих лыж или смеешься? Я же говорю, что там был человек. Понимаешь, человек! Все пропало!
— Человек! — Игорь почему-то ухмыльнулся. — Он справа стоял или с другой стороны, твой человек?
— Справа.
— И смотрел прямо на тебя?
— Прямо.
— И на меня также смотрел, — не проявляя никакого беспокойства, сказал Игорь. — Это Аполлон Бельведерский с отломанным носом. Его выбросили из клуба, а я подобрал и перетащил в сарай… Вроде пугала для таких, как ты.
— Что? — упавшим голосом спросил я. — Ну да…
— Вот те «ну да»!
— А шорохи?
— Шорохи крысиные. Тоже лично установил. Во время дежурства. А вообще, сказал бы я тебе и Кочке…
— Что сказал бы? — насторожился я.
— С ума вы сошли с этой пушкой! Кочка всю пыль из папок в архиве вытрясла. Максим Петрович, наверно, ради шутки помянул этот архив, а она всерьез взялась.
— Ну и что же, правильно! Ведь партизанская пушка?
— А Ковборин что сказал, слышал? Нет уж, лучше я своими лыжами буду заниматься — дело верное.
— А с пушкой как же?
— Ее на переплав, в вагранку. И хватит в детские игры играть.
— Ты… ты предатель! — сказал я и пошел прочь.
Обернувшись назад, я увидел, как Игорь вскочил, подхватил под руки лыжи и торопливо поволок их по гальке, стараясь догнать меня. А я шел и злился: на Игоря, на себя, на Аполлона Бельведерского с отбитым носом…
Дошли молча до косогора, тропинка повела вверх. И тут почти над головой раздался знакомый радостный голос:
— А-ле-ша! И-горь!
Тоня стояла на краю косогора и махала нам папкой, с которой ходила в архив.
— Ой, молодцы-то вы какие, что я вас нашла! — Тоня выхватила у Игоря лыжину и, выбежав вперед, заторопила: — Подымайтесь быстрее, я вам что-то скажу! Хотела увидеть вас в школе, да вспомнила, что мы уже распущены на экзамены.
Мы вскарабкались наверх. Тоня уселась на лыжину.
— Глядите! — раскрыла она папку.
Перед нами лежало два листка бумаги. На первом из них был нарисован круг с условно обозначенными деревьями, в центре него — кружочек с черточкой, а пониже кружка стояла подпись: «Наводчик Степан Зотов». Второй листок был копией какого-то документа.