Когда наступает рассвет
Шрифт:
Оставшись вдвоем с Проней, Мартынов подсел к нему и, дружески хлопнув по плечу, сказал:
— Что, парень, умаялся? У меня к тебе есть разговор… Если завтра явишься к хозяину, он тебе не оторвет голову?
— А что такое? — встрепенулся Проня.
— Есть у меня думка, да не знаю, понравится ли тебе. Должен предупредить: дело трудное и опасное.
— Я не боюсь, Артемыч. Говори.
— Тогда слушай. Послезавтра Успеньев день. В Троицком соборе протопоп собирается
— Здорово бы получилось! — озорно блеснул глазами Проня. — Я знаю, как забраться, не раз туда лазил за голубиными яйцами.
— Постой, дело не шуточное. Надо со всех сторон обдумать. Ежели поймают, знаешь, что будет?
— Меня не поймают! Чисто сработаю, сам похвалишь, Артемыч.
— А не струсишь?
— Ну вот еще!
Мартынов задумался.
Усилившийся ветер гнул и трепал прибрежные кусты. О берег часто, с остервенением, билась волна. Где-то во мраке приглушенно, будто потревоженный медведь в берлоге, проворчал гром.
— Давеча я видел, здорово ты плаваешь, — заговорил Мартынов. — Это хорошо! Для нашего дела ловкий человек нужен. Все же надо обдумать, прикинуть со всех сторон. Завтра потолкуем. А сейчас такое тебе задание, браток. Надо съездить в Вильгорт, за листовками. Передашь мою записку, получишь товар, а завтра занесешь ко мне в кузницу.
— Сделаю! На лошади махну напрямик через Кочпон. Сейчас, что ли, ехать?
— А дождь? Вот туча надвигается.
— Чай, не из глины, не размокну…
— Тогда поезжай! — сказал Мартынов. — В Вильгорте пообсушишься. Еще успеешь и всхрапнуть малость.
Мартынов вытащил из кожаной сумки тетрадь и, нагнувшись к костру, стал писать.
«Хорошо бы знакомых девчат повидать там! — думал Проня. — Может, на вечеринке их застану. А хозяину скажу: лошадь искал. С меня — взятки гладки…»
Мартынов передал записку Проне.
— Спрячь подальше! Да возьми мою кожаную сумку. В ней и привезешь листовки. Будь осторожен. Слышишь?..
— Слышу! — донеслось уже откуда-то из темноты. Затем послышался конский топот, затухающий в порывах ветра.
Домна
На рассвете, когда прошла грозовая туча, Проня возвращался из Вильгорта. Хотя он и провел ночь почти без сна, все же выглядел бодрым.
— Э-эй, ленивая скотина! — подгонял парень свою лошадь. — Пошевеливайся, Карко! Скоро дома будем…
К деревушке Дав он подъехал, когда только еще над двумя-тремя трубами начал куриться дымок.
Домна, младшая дочь вдовы Каликовой, еще спала.
— Вставай, дочка! Солнце уже всходит, — будила ее мать.
Повернувшись в постели, пытаясь открыть тяжелые непослушные веки, девушка сладко зевнула, сказала сонно:
— Разве уже пора вставать, мам?
— Пора. Тебе далеко бежать на работу. Вставай.
— Еще капельку, — просила Домна. Ей казалось, что она только что успела лечь, и уже надо снова вставать и бежать месить Гыч Опоню глину. Ныли руки и ноги, не прошла еще вчерашняя усталость.
—
Домна, приоткрыв глаза, улыбнулась и вдруг подумала о матери: как она изменилась! Лицо исхудало, покрылось мелкими морщинами. Глаза усталые, грустные… Заботы и горе рано состарили ее. Лишь в уголках губ таилась знакомая, родная улыбка. И голос по-прежнему звучал молодо.
Домна сжала пальцы матери: какие они грубые, шершавые, постоянно в работе — мать обстирывает городских чиновников и купцов.
— Анна! Тебе тоже пора вставать. — Мать стала будить и старшую дочь. — Сегодня пойдем с тобой ячмень жать к кожевнику. А вечером баню затопим.
Домна, сегодня не опаздывай, баня выстынет. Вставайте быстро! Воды нет, сбегайте к колодцу.
— Сейчас сбегаю, — пообещала Домна.
«Счастливые девушки, которые могут спать вдоволь! — думала она, лежа на жесткой соломенной постели с полузакрытыми глазами. — Хорошо жить купеческим дочкам: едят что душе угодно, спят — пока глаза не опухнут. Руки у них мягкие, без мозолей, от приданого сундуки ломятся… Не надо вставать чуть свет и бежать месить глину, чтобы на жизнь заработать». Последнее время мать все чаще напоминала дочерям о приданом.
— Без приданого невеста кому нужна? — поучала она. — Останетесь вековухами.
— А мне никто и не нужен! — отшучивалась Домна. — Я с тобой всегда буду жить, мам!
— Не мели, девка. Без мужика ох тяжело вести хозяйство. Вдовью-то жизнь лучше других знаю…
И действительно, трудно было матери-вдове вырастить детей. Нелегко досталось и Домне. Ей теперь восемнадцать. Уже с шести лет ей пришлось добывать себе кусок хлеба. Чуть подросла, отправилась с матерью на заработки в Архангельск, в Устюг. Было это, когда Домне исполнилось четырнадцать. На чужбине жилось не лучше. Мать с дочерью работали прислугами, стирали, мыли полы в купеческих домах. А в начале войны вернулись в свои края, в родную избу.
Весной Домна пошла месить глину на кирпичном заводике Гыч Опоня. Весна в этом году выдалась холодная. Когда дул северный ветер, ноги стыли в ледяном месиве, спасенья нет! А не полезешь в яму, на твое место другие найдутся. Хозяин пообещал: «Той, которая будет работать усерднее всех, подарю осенью самовар». А какая девушка не мечтает заработать самовар в приданое? Польстилась и Домна. Каждый день бегала на работу. Приходила первой, уходила последней…
В открытое окно светили первые лучи солнца. Анна спала с полуоткрытым ртом, тоненько посвистывая носом.
Домна вытянула из постели соломинку, слегка провела по губам сестры. Анна отмахнулась, смешно причмокнула. Домна ладонью зажала себе рот, чтобы не рассмеяться, и снова пустила в ход соломинку. Анна открыла глаза, пробормотала недовольно:
— Опять балуешься!
— Вставай. Мать приходила будить.
— Отстань! Сама знаю…
Анна снова зарылась в одеяло: она вчера легла особенно поздно.
«Пусть поспит Аннушка, — решила Домна, вставая. — Ей достается. Разве мало дела по дому? Все лето на людей работала: то косила, то жала. И сегодня вон идет к кожевнику…»