Когда отцовы усы еще были рыжими
Шрифт:
И потому он до конца, жизни будет беспрестанно повторять один и тот же вопрос, который и до него задавали себе все обиженные судьбой: "Почему именно я?" Ведь отец его был маленького роста, мать и того меньше, а дед даже на серебряную свадьбу надел костюм, в котором конфирмировался.
НА КАНАЛЕ
Дом, где у горбуна склад, старый и стоит на канале. Когда-то канал был судоходным, и горбун хорошо помнит, как по нему ходили баржи с фруктами. А теперь в нем полно обломков взорванных мостов, и рыбаки разражаются проклятьями, когда их лески запутываются в раскосах, поросших ракушками.
Семь часов утра, льет проливной дождь. Горбун пошел во двор, отнес упряжной собаке кусок хлеба и селедочные головки, оставшиеся от ужина. Потом вытер капли с лысины и запер дверь подвала на засов.
В комнате довольно темно, а рядом, в соседнем подвале, включил свет Карл, его фактотум, его правая рука, и перебирает вещи, уже покрывшиеся плесенью.
Горбун взбирается на табурет-вертушку и смотрит на льющий за окном дождь. Он вытянул губы трубочкой, как бы беззвучно насвистывая, и барабанит пальцами по конторке. Ему. такая погода по душе: не будет каждодневной поездки, которая ему так ненавистна потому, что унижает его, но она неизбежна, потому что ею он кормится.
Однако дождь желанен ему еще и по другой причине: он, удерживает дома детвору. А ее горбун ненавидит, пожалуй, даже больше своих деловых поездок, потому что если сейчас многие из ребят и не выше его ростом (этак с метр сорок пять), то однажды наступит день, когда они перегонят его на целую голову, а то и на две.
Однако сейчас идет дождь, и это настроило его на миролюбивый лад. Сегодня вечером он пойдет вместе с Карлом, своим фактотумом, в пивную есть свиные ножки, а потом выцедит кружку пива и посмотрит телевизор; в конце концов нельзя же все время сидеть на вертушке, да и фактотум тоже заслужил это развлечение.
Фактотум малость глуповат, и кое-кто из соседей поговаривает, будто горбун его эксплуатирует, но что с того, ведь горбун дает ему работу, а работать должны все.
Дом горбуна находится на той восьмушке квадратного километра старого города, какую господь бог пощадил в войне, и теперь этот район с провисающими коньками крыш, крупной кровельной дранкой и со стертыми каменными ступенями лестниц выглядит островком посреди развалин.
Здесь ему суждено кончить свои дни. Горбун это понимает, но признавать не хочет, он поклялся себе, что добьется успеха в жизни. Но это было клятвопреступлением уже с самого начала, потому что отец его был бродячим точильщиком, а труп деда с трудом удалось вытащить из-под задних колес собственной шарманки,
В дверь, прищурившись, заглядывает Карл, фактотум; в руках у него стекло от керосиновой лампы, краешек которого он отбил.
Горбун почувствовал, что на него смотрят, спинномозговые нервы у него не хуже любой антенны.
– В чем дело?
– грубо спрашивает он.
– Разбил, - отвечает фактотум и съеживается. Горбун повертывается на табурете:
– Дай сюда.
Фактотум дрожа подает ему стекло. Горбун сдвигает очки на лоб, подносит стекло к окну и внимательно рассматривает
– Двадцать пфеннигов, - говорит он, возвращая стекло фактотуму.
– Десять, - произносит фактотум и еще более съеживается.
– Двадцать.
Горбун протягивает руку, и тот отсчитывает за нанесенный ущерб монетки из своих карманных денег и, расстроенный, возвращается на склад.
Горбун снова продолжает смотреть в окно. Он любит фактотума, потому что тот еще несчастнее его. Но иногда он испытывает желание поколотить фактотума, так как подозревает, что тот себе на уме, а это непозволительно для таких глуповатых, как фактотум: это лишает его чувства жалости.
Однако больше всего жалеет он самого себя. Он и сейчас считает, что судьба была несправедлива, когда впервые заставила его запрячь в тележку собаку и отправиться собирать тряпье и металлолом. Ведь он за такой профессией не гнался, и отец всегда хотел, чтобы он выбился в люди. Но, как порою это случается, однажды пришлось ему этим делом заняться, так оно за ним и осталось.
В старой части города он поселился только после войны. Тогда он думал, что здесь, где все так старо, так обветшало, можно больше насобирать. Но оказалось, что он заблуждался; люди здесь были бедны, а у бедняков любое старье все еще сходит за новое.
С тех пор он разлюбил этот район и мирится с ним только потому, что все здесь такое мизерное. А вот климат в таком близком соседстве с каналом ему совсем не подходит. Но кто сейчас дышит воздухом, который, по его мнению, благоприятен ему? Есть худшие вещи, чем необходимость мириться с сыростью.
И такие дни, как этот, дают горбуну возможность забыть об этом худшем. Идет дождь, железная дверь закрыта на три задвижки, ты один, чего еще желать? Он сидит, опершись локтями о конторку и положив голову на ладони, и беззвучно насвистывает.
На складе, позади него, возится фактотум. Он разговаривает сам с собой, никак не может забыть беду со стеклом. Дождь хлещет по стеклам, сквозь вытертую до блеска железную решетку чернеют обгоревшие окна фабрики мундирных пуговиц, а иногда горбун вдруг видит, как мимо окна по лужам прошлепает пара босых детских ножек, о которые ударяется белый мешочек с хлебом, или мелькнет пара башмаков и голые икры, а то и вовсе развевающиеся штанины брюк.
Странно, но сколько он себя помнит, он всегда жил в полуподвальных квартирах или подвалах, и всегда самым заветным желанием его было жить в мансардном этаже какого-нибудь небоскреба. Однако из этого ничего не выйдет: мышам никогда не сравняться с белками. Но он и не думает признаваться себе в этом, ведь он уже так свыкся с этой мечтой.
То, что он действительно терпеть не может жить у самой земли, что он такой крохотка и кажется самому себе слишком потерянным и мелким, как пылинка, чтобы взять на себя смелость оторваться от земли и жить прямо под небом, - в этом он тоже не признается самому себе никогда.
И все же он еще в детстве больше всего любил прятаться под диван или в подвале, и, по чести говоря, ему следовало бы признать, что и теперь он чувствует себя по-настоящему хорошо, если, подобно брюкве, защищен землей минимум по горб.