Когда отцовы усы еще были рыжими

Шнурре Вольфдитрих

Правда, пока ее не было видно в густой снежной целине на улице. Хотя что-то необычное носилось в воздухе. Я же приписывал это напряжение или ожидание чего-то полной тишине, царившей вокруг; лишь изредка позвякивали цепи, надетые на колеса облепленных снегом автомобилей. Уже идя по Берлинер-аллее, я решил, что виной всему заснеженные витрины магазинов, где, подобно коптилке в жилище эскимоса, мерцал электрический свет. Но казалось, что это не так, ведь за Антонплатцем магазины не кончились, а напряжение росло. Я свернул вначале на Ледерштрассе, затем в первые ворота

шарикоподшипникового завода и только по тому, как билось мое сердце, понял, что все дело в "Индре".

Во второй подворотне я остановился. Со вздохом снял летнюю шляпу отца, которую тот мне постоянно одалживал, стряхнул с краев снег, причесался и, достав из кармана зеркальце, поправил галстук: сегодня самое главное произвести корректное впечатление.

К сожалению, я опоздал, потому что сквозь барабанный бой и оглушительный визг флейт, которые с таким удручающе неизменным однообразием доносились из физкультурного зала, отчетливо слышался серьезный, запоминающийся, усиленный вакуумом зала голос господина Леви.

– Улыбнитесь и поклонитесь друг другу, - сказал он.
– Именно в этом и состоит неповторимая прелесть этого бального танца.

Похоже, что он как раз объяснял рождественский полонез. Неожиданно мне стало ужасно тоскливо.

Я увидел отца, который сидел перед чучелами принесенных зверей, пинцетом и клеем сражаясь с недолговечностью. Я увидел господина Леви, который, засунув большие пальцы в проймы жилета, пытался в мире маршей, барабанов и флейт научить полонезу и танго, фокстроту и вальсу кучку ребят, которые по окончании курсов навсегда отвернутся от него. И я увидел Ханну, ее большие, плоские от танцев ступни и свободно поднятые руки. В то время как в парке надрывались громкоговорители, она по просьбе девчонок исполняла на забрызганном маслом полу бывшего цеха несколько невесомых балетных па. И я увидел Калле за прилавком магазина, Рихарда возле котла с требухой, Эллу в оранжерее, Эрвина на складе гробов. Я видел их всех! А сам стоял здесь, и слушал свист флейт, и внимал рокоту барабанов.

Не знаю, что вдруг со мной стряслось. Я неожиданно всхлипнул, и тут из меня полилось.

– Ну перестаньте, - произнес тягучий голос у входа в зал.
– Этим горю не поможешь.

В то же мгновение я понял, что изменилось: исчез Кунке. За два дня до рождественского бала танцзал "Индра" лишился своего защитника. Ибо теперь там стоял - в помятом пальто, тускло поблескивая окулярами очков, маленький Макс. Я, как мог, умерил рыдания и подошел к нему.

– Что случилось?

– Ему было слишком холодно, - сказал Макс.
– Вот он и вступил в СА. Слышите?
– Он поднял вверх указательный палец.

Я прислушался. В ужасающем визге флейт отчетливо выделялась одна, фальшивившая особенно немилосердно.

– Это он, - вздыхая сказал Макс.
– Ужасно глупо. С завтрашнего дня он носил бы одежду Деда Мороза.

Меня знобило. Я спросил Макса, не пройти ли нам в зал. Ведь ему нужно за пианино.

– Вместо меня играет Ханна, - хрипло произнес он.
– Правда, с одним условием.
–

Его тускло мерцавшие окуляры чуточку приподнялись вверх. Но он смотрел не на меня. Он смотрел в сторону.
– Она не хочет видеть вас сегодня вечером.

Я глотнул, но ком в горле не проходил.

– Вы должны ее понять, - сказал Макс.
– Она была в восторге от вас. Вы ей нравились тем, что так старались избавиться от своей неуклюжести. Ежедневно он терпит поражение, говорила она. И ежечасно начинает все сначала. За это его можно почти любить.

– Любить?
– переспросил я.
– Голос мой оборвался и низко загудел где-то глубоко в подземелье.
– Она действительно сказала "любить"!

– Почти, - поправил меня Макс.
– Она сказала "почти любить".

Я был ошеломлен.

– Рождество, - пролепетал я, и мой голос, подобно жаворонку, взлетел на головокружительную высоту фальцета.
– Рождество - ведь это не почти, а совершенно точно праздник любви, правда?

Макс с отсутствующим видом прислушивался к барабанному бою:

– Весь вопрос в том, кто его будет праздновать. И он был прав. У него была ужасная манера отрезвлять собеседника.

– Значит, почти, - устало произнес я.
– Что же теперь будет?

Макс поднял плечи, и они коснулись мочек его слегка оттопыренных ушей.

– Ну! Ей придется забыть вас. Конец. Всему конец.

И словно это послужило сигналом для Ханны, в зале грянул полонез.

– Это почему?
– с трудом выговорил я.
– Неужели из-за Калле? Но ведь я только пил с ней какао!

– Жаль, что вы даете такие незрелые ответы!
– Макс огорченно выдвинул вперед свой выбритый до синевы детский подбородок.
– Хотя я понимаю: вы иначе не можете. Именно за это Ханна вас и любила!

– Вот, - закричал я.
– Вы сами говорите "любила".
– Голова у меня кружилась.
– Мне.., мне нужно к ней. Я упаду ей в ноги! Я все ей объясню.

– Оставьте ноги Ханны в покое!
– резко сказал Макс.
– И пожалуйста, поймите вы наконец, что она не ревнует. Она разочарована.
– Покачиваясь, он привстал на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть меня.
– У вас достаточно ума, чтобы понять разницу?

– Я люблю Ханну, - сказал я просто. Застонав, он снова опустился на пятки.

– Она рассердилась на вас за то, что вы прибегаете к дешевым уловкам вроде грима. Человек, говорит она, должен каждой своей клеткой самоутверждаться. И если взамен у вас возникнет потребность говорить о любви...

– Конечно, - твердо произнес я.
– И как бы вы ни старались меня разубедить, она меня тоже любит.

Макс застонал.

– Вы должны быть ей благодарны за то, что ошибаетесь.

– Я и так благодарен ей, - прокричал я, потому что музыка в зале зазвучала громче, и к ней прибавилось еще ритмичное похлопывание господина Леви.

Макс бессильно кивнул.

– И не без оснований. В конце концов, Калле тут же, не сходя с места, пообещала ей ничего не рассказывать о случившемся другим.