Когда отцовы усы еще были рыжими
Шрифт:
Глаз подошел, и теперь чомга пронизывала, меня испытующим взглядом.
– Да, - хрипло каркнул я, - конечно, поддержу, только...
– Тебе это даст огромную уверенность в себе, - несколько бессвязно прервал меня отец.
– И заодно приобретешь все нужные манеры.
– Ты мечтатель, - с горечью произнес я.
– Я был бы плохим отцом, - сказал отец, - если бы не мечтал, глядя на своего сына.
– Жуя концы чуть тронутых сединой усов, он покачал головой, обнаружив на груди чомги пролысину.
– Сам посуди, - сказал я
– Ведь я уже дважды оставался в гимназии на второй год. Разве этого недостаточно?
На мгновенье мне показалось, будто отец плотно сжал под усами губы.
– В такие времена, - сказал он, выдергивая в разных местах перья, чтобы заделать дырку на груди птицы, - остаться на второй год - все равно что продлить себе молодость, а стало быть, это чистая прибыль. Так почему бы не попытаться приумножить ее, усвоив правила изысканного обращения?
– Учеба есть учеба, - глухо произнес я.
– У меня и так постоянно гудит голова.
– Уроки танцев, - сказал отец, зажмурив один глаз, чтобы поточнее промазать клеем дырку на груди чомги, - не обременят тебя, а доставят радость.
Нет, сколь проникновенно он ни расписывал мне достоинства школы танцев, меня они не прельщали. И, как оказалось в первый же день, не зря.
Школа танцев господина Леви - по необъяснимым причинам он назвал ее "Танцзал "Индра" - помещалась в самом дальнем крыле шарикоподшипникового завода. Нужно было вначале миновать два задних довольно больших темных двора, и только после этого до нас донеслись отнюдь неманящие звуки пианино, в которых слышалась вся пустота мирозданья.
– Его сын, - с преувеличенным восторгом пояснил отец.
– У них фамильное дело.
Я пропустил намек мимо ушей, и мы нырнули под козырек из волнистого железа, с обеих сторон огороженный битым армированным стеклом и простиравшийся до самого входа, над которым устало подрагивала красная электрическая надпись "Танцзал "Индра".
– В торжественных случаях, вроде выпускного бала, который состоится сразу после рождества, - сказал отец, - здесь, конечно, будут постелены кокосовые дорожки.
Я удрученно кивнул, потому что перед лучом света, который проникал сквозь дверную щель, замаячила чья-то громадная фигура.
– Это Кунке, - спокойно сказал отец.
– Бывший чемпион в тяжелом весе из клуба "Тысяча девятисотый год". С тех пор как коммунистов загнали в подполье, он занимает здесь пост ответственного распорядителя.
– Ответственного чего?
– переспросил я. Но Кунке уже стоял рядом и подозрительно смотрел на нас из-под своей плоской кожаной кепки. Что нам здесь надо?
– Ничего, - визгливо произнес я.
– Мы можем сейчас же уйти.
– Но, господин Кунке, - примирительным тоном произнес отец, - мы же знакомы друг с другом. Это я делал для вашей мамы чучело канарейки. Канарейка лежит на спине и усыпана серебряными блестками. Помните?
– Смутно, - честно признался Кунке в окружавшей нас темноте.
– А где же третий?
–
– спросил отец.
– Не морочьте мне голову, - раздраженно произнес Кунке.
– Здесь кто-то только что сипел пропитым басом.
Отец откашлялся.
– Да это он.
– Этот?
– сказал Кунке.- - С писклявым голосом?
– В интересах коммерции вам следовало бы быть повежливей, - возбужденно произнес отец.
– У мальчика ломается голос. Ну и что с того?
Кунке с отсутствующим видом прислушивался к происходящему на соседнем участке, где был школьный двор или что-то в этом роде. Оттуда, из распахнутого окна физкультурного зала, заглушая звуки пианино, неслась раскатистая барабанная дробь и пронзительный свист флейт.
– Репетируют, - протяжно произнес Кунаке. И снова вернулся к нам. Мы должны его извинить, но в такое политически неустойчивое время бдительность должна быть на первом плане.
– Кому вы это говорите, - уже мирно произнес отец.
– Нет такой двери, которую не хотелось бы вечером закрыть на ключ.
Кунке с размаху хлопнул его по плечу.
– Верно, приятель, верно.
Он настежь распахнул дверь в зал, и долбящая музыка зазвучала теперь так пусто, гулко и громко, будто на свете существовало одно лишь это истерзанное пианино, и ничего больше. Но так только казалось, ибо когда глаза привыкли к яркому свету висящих под потолком гирлянд электрических ламп, я разглядел стоявшие по обе стороны скамейки и сидевших на них: слева ребят, справа девчонок; приземистого господина посередине зала в старомодном сюртуке и брюках в черную полоску, который выглядел на редкость серьезно и представительно, и рядом с ним длинную, тощую, столь же серьезную и собранную девицу, выделывавшую под музыку разные сложные па.
– Танго, - умиленно произнес отец и, склонив голову набок, со знанием дела задрыгал ногами. Не знаю почему, но мне его просвещенность не понравилась. Я считал его более целомудренным.
По правде сказать, мне здесь вообще ничего не понравилось, и меньше всего, конечно, девчонки. Разве я для того так старательно избегал их, чтобы встретить здесь целый табун? Мое недовольство усилилось, когда я заметил, что многих из них знаю еще со школы. Например, Калле, теперь служившую в филиале кооперативного магазина в Панков-Хейнерсдорфе, или Эллу, занимавшуюся плетением венков, или Лизбет, у которой был роман с уличным торговцем, и еще нескольких.
Отец тут же послал им любезную улыбку. Но когда его улыбка вернулась, чтобы охватить и меня, она внезапно померкла.
Я был человеком иного склада и просто не мог стоять здесь. Мне хотелось домой, хотелось побыть одному. С меня достаточно моего длинного носа. Я действительно не понимал, что происходило с девчонками: они то и дело толкали друг дружку и хихикали. Ведь до этого, перед зеркалом, все было в порядке. Отец даже сделал мне комплимент по поводу сочетания темно-синей рубашки t желтым галстуком.