Когда сбывается несбывшееся… (сборник)

Стрельникова Александра

Мужчина напялил куртку, подобрал раскиданные вещи, с трудом впихнул их в стародавний и ободранный чемоданчик, с которым обычно ходят сантехники, и вышел, сильно хлопнув дверью.

Анюта, словно что-то вспомнив, быстро прошла в комнату, взяла со стола так и не распечатанную бутылку водки, которую вчера принес Василий, почти бегом добежала до двери и швырнула ее вдогонку уходящему. Тихий подъезд огласился звоном разбитого стекла…

И только после этого плюхнулась на диван и зарыдала.

Рабочее помещение, в котором в несколько

рядов сидят женщины за швейными машинками и строчат цветастые халаты. У многих из них на голове платки — «треуголочки», сшитые из остатков все той же цветастой материи. Одна из этих женщин Анюта. Она шьет, но у нее все время получается кривая строчка, из-за того, что слезы застилают ей глаза. Со слезящимися глазами она едет в метро домой, затем — трясется еще в автобусе.

Вечером Анюта, с красными припухшими глазами, и баба Нюра привычно сидят на кухне многострадальной хозяйки. На столе — тарелка с остатками салата «оливье», куриная ножка, еще вчера обещанная бабе Нюре, пироги, испеченные соседкой.

— Радоваться надо, а не плакать, — ворчит по-свойски пожилая женщина. — Вот все и прояснилось. На кой он тебе — дважды женатый, да еще и дома трое гавриков по лавкам сидят… Забудь. Другого найдешь.

— Да где ж его взять-то? С утра до вечера на работе. А на работе — одни бабы, — почти простонала Анюта.

— Чем такой — так лучше никакой. И то, что выставила его — молодец. Да еще в четыре утра… Да еще и в дождь. Так ему и надо, аспиду-василиску проклятому.

Пожилая женщина смеется и переводит разговор на другую тему.

— А я сегодня вдруг спохватилась, что у меня неделю назад день рождения был. Старею, видать…

— А ведь и правда, у тебя день рождения в ноябре, — спохватывается Анюта. — Ну, давай мы его хоть сейчас отметим. Пойдем в комнату, я тебе подарок хочу сделать.

Баба Нюра упирается, не хочет никакого подарка, но, в конце концов, соглашается и послушно идет в комнату за Анютой.

Анюта открывает шкаф и вываливает на диван кучу разноцветных халатов. В них есть одна особенность — они все одинакового фасона и рисунка, только разной расцветки. Например, желтые георгины — на красном фоне, красные георгины — на желтом фоне, оранжевые георгины — на синем фоне, а синие георгины — на оранжевом…

Баба Нюра рассматривает товар, щупает ткань.

— Какая материя приятная, гладкая, — говорит она.

— Да ничего особенного, шелк искусственный, — отрешенно говорит Анюта.

— Вот только расцветка слишком яркая для меня, — немного огорченно говорит пожилая женщина.

— В самый раз, баб Нюр. Ну, ты выбирай, а я сейчас…

Анюта выходит и вскоре возвращается с рюмками и все с той же горькой настойкой из рябины, недопитой вчера с Василием.

— Ну, как, приглядела?

— А вот этот…Такой же, как и на тебе — желтые георгины по красному полю.

— Ну, вот и хорошо — немного оживилась Анюта. — А я тут тоже вспомнила… Дня три назад я письмо от родни из Сибири получила. Сын моей двоюродной сестры хочет в Москву приехать… значит, чтобы устроиться здесь на работу. Парню

двадцать лет. Ну, в общем, спрашивают, не пущу ли я его к себе пожить. Просили отписать скорее, согласна я или нет.

— Ну вот, — всплеснула руками соседка. — К тебе в дом мужик просится. Помощник, значит. Конечно, соглашайся. Все же — родня, не посторонний. Ах, Нюта, как годы быстро летят… Оглянуться не успеешь, как состаришься. Не государству же будешь квартиру свою московскую дарить. Много ли нам государство это чего надарило… Вот мне плохо. Никого у меня уже из родни не осталось.

— Да ты никак меня хоронишь, баб Нюр, — обиженно говорит Анюта. — Я замуж хочу… Пожить еще хочу…

— Да ну тебя, такое скажешь, — тоже немного обидевшись, отвечает соседка. — Я тебе про жизнь толкую. Вот ты три года потратила на своего аспида-василиска. Быстро они пролетели?

— Даже не заметила, — вздохнула Анюта.

— Ну, вот видишь. А я тебе про что толкую. Вот так вся жизнь и летит… Соглашайся. Пусть приезжает. Все-таки мужик в доме будет. Поможет, подремонтирует что…

— Что ж, так и отпишу, — пусть приезжает. А то я все никак определиться с ответом не могла.

Вдруг спохватывается.

— Баб Нюр, что ж мы сидим. Надевай новый халат, сейчас его обмывать будем.

Баба Нюра надевает цветастый халат поверх своей одежды.

Анюта наливает в рюмки горькую настойку.

Женщины чокаются за прошедший день рождения бабы Нюры, выпивают и закусывают пирогами, испеченными все той же бабой Нюрой.

Затем обе, в абсолютно одинаковых халатах — с желтыми георгинами по красному полю — садятся рядышком на диван, удобно облокотившись на спинку.

Баба Нюра кладет руку на плечо Анюты. Анюта чуть склоняет голову в сторону бабы Нюры. И вдруг (что особенно интересно) обе женщины — и пожилая, и та, что вдвое ее моложе, абсолютно одновременно, не сговариваясь, абсолютно синхронно начинают петь одну и ту же песню: «Ой, мороз-мороз, не морозь меня, моего коня, у меня жена, ой, ревнивая».

Женщины поют и не задумываются, почему же им так нравится петь песню, которая, если разобраться, должна петься от лица мужчины…

Удивительна эта особенность иных русских женщин: чуть-чуть под хмельком раскрепостилось сознание и сразу — «ой, мороз-мороз»… Чем для них притягательна именно эта песня? Каким-то недосягаемым образом красивой и ревнивой жены? Доброго молодца на коне? И что это? Загадка женской русской души? Или, может, это все-таки вопрос к доктору Фрейду?

Анюта и баба Нюра поют и, в счастливом неведении своем, не заморачиваются никакими заумными заморскими теориями. Да и зачем? Во многой мудрости, как известно, много печали. Женщины еще наливают по рюмочке и еще поют…

Их певческую идиллию неожиданно нарушает звонкая трель нового дверного звонка, который прикрепила Анюта вместо того, что сломали ее последние квартиранты.

— Ты ждешь кого-то? — настороженно спросила баба Нюра.

— Может… это из милиции, по поводу штрафа за квартирантов? — предположила Анюта, нехотя вставая с мягкого и уютного дивана и направляясь к двери.