Когда сливаются реки

Бровка Петрусь

— Брошу пить, — сказал Кузьма.

— Это всерьез?

— Вот увидите... Только бы поверили мне!

— Веру надо заслужить, — печально вздохнул Никифорович. — А то у тебя получается, как у того бедного мужика, который никак не мог поесть хлеба с березовым соком: весной сок есть — хлеба нет, осенью хлеб есть — сока нет...

Председателем собрания выбрали Петера, а секретарем — Веру Сорокину. Первым выступил Микола Хатенчик. Говорил он неплохо, с душой, и даже сам удивлялся, откуда все это у него берется — он был скромным секретарем.

— В наше время с такими случаями надо кончать, — заявил он, осуждающе поглядывая на Йонаса

и Кузьму Шавойку. — Случилось это у нас впервые, и надо сделать так, чтобы не повторилось. Мы знаем, что это — хулиганство. Но это хулиганство кладет тень на нашу дружбу, воскрешает давно отжившие нравы. Много лет тому назад наши деды, выбравшись из корчмы, хватались за колья — так их сама жизнь натравливала друг на друга! А тут, когда мы одной семьей собрались строить электростанцию, опять начинаются сцены у корчмы... И кто это делает? Комсомольцы... Повторяю, это хулиганство, а вот наши враги будут кричать: «Посмотрите, какая у них дружба — ножи друг другу в спины втыкают!» Положим, всякого мы от них наслушались и не боимся, но ведь стыдно!..

Нет, мы никому не позволим бросать тень на нашу дружбу! Мы все знаем Йонаса Неруту как хорошего бригадира в колхозе и доброго работника на строительстве. Комсомольцы гордились им, а теперь похоже, что зря...

— Потому что дурень, — послышался голос Восилене.

— Нет, ты его не выгораживай, — подал голос Мешкялис, тоже присутствующий на собрании. — Натворил — пусть отвечает... Голову на плечах носят не для того, чтобы на нее шапку надевать!

— Голова не живот, кашей не набьешь, — поддержала Мешкялиса Марта.

— Ну, вы уж чересчур! Ближе к делу! — попросил Петер.

— Можно и к делу, — не растерялась девушка. — Почему так случилось? Потому, что Йонас думал о себе, но позабыл о коллективе. Напился, втянул в пьянку товарища, затеял игру в карты. Все ясно!

— Про Кузьму Шавойку, как про комсомольца, мне хочется говорить в последний раз, — снова взял слово Микола Хатенчик. — Мы слишком долго цацкались с ним. И сами виноваты: сколько раз упрекали и ни разу не наказали за пьянку. Больше того, находились и такие, которым все это, видимо, нравилось; они только хохотали над его хмельными художествами. Доброе слово до Кузьмы не доходит, как пшеница на камне — не всходит...

В зале шептались. Антон Самусевич, сидевший в задних рядах, где поменьше света, ерзал на кресле — чего доброго дойдет очередь и до него, если так берутся за выпивку. «Самодеятельность» Шаплыки была ему хорошо знакома! Радовалась Аделя Гумовская, которую отец специально послал на это молодежное собрание. «Вот и сбывается то, о чем говорил Казюк Клышевский, — непрочна их дружба».

Никифорович смотрел на Кузьму и видел, что тот меняется в лице, то белеет, то краснеет. Старик был целиком согласен с тем, что говорит докладчик, но не мог окончательно примириться с мыслью, что Кузьму уже ничто не исправит. Немало он видел на своем веку людей похуже Кузьмы Шавойки, которые после доброй встряски становились на ноги.

Кончая доклад, Микола Хатенчик внес предложение:

— Поднять нож на товарища — значит стать на путь бандитизма. Я думаю, что для Кузьмы Шавойки есть одна кара — исключить из комсомола...

Микола сел. По залу пробежал легкий говорок, как пробегает от первого ветра рябь по недвижному до того озеру. Петер предложил выступать в прениях.

Первой взяла слово Вера Сорокина:

— Я согласна с предложением Миколы, но я не давала бы такой

оценки. Зачем же так? Конечно, все это плохо, но никакого бандитизма здесь и в помине нету, просто поссорились хлопцы. Почему? Да лишнее выпили...

— А по-твоему, это хорошо? — крикнул Павлюк Ярошка.

— Я не говорю, что хорошо... Прошу не перебивать! — разволновалась она. — Только какой же тут бандитизм?

Анежка впервые была на комсомольском собрании, и хотя вопрос, который разбирался сегодня, казался весьма непонятным и некрасивым, она чувствовала, что попала в семью молодежи, которая не потерпит ничего дурного. «А что сказал бы об этом пан клебонас? — подумала она. — Наверное, натравил бы литовцев на белорусов». Анежка внимательно слушала Веру Сорокину и завидовала ей. «Ишь как умеет говорить! Вышла на трибуну и рассуждает уверенно, словно дома. Вот бы мне научиться так себя держать... Нет, нет, я этого, наверное, никогда не сумею!» Только когда Вера стала доказывать, что поступок Шавойки не такой уж плохой, она не могла с ней согласиться. И совсем замерла Анежка, когда слово взял Алесь. Ей казалось, что здесь вряд ли кто сможет говорить так, как он, хотя речь его была самой обыкновенной.

— Все вы знаете, что Йонас мой старый товарищ, — с горечью сказал Алесь. — Я не хочу и сегодня отказываться от этого. Но то, что сделал Йонас Нерута, заслуживает сурового наказания. Пусть даже он и пострадавший, пусть даже у него и ноет рана. Необходимо, чтобы он поболел еще и душой. Мне кажется, что товарища Неруту следует исключить...

Ионас и Зосите переглянулись между собой и с удивлением поглядели на Алеся. В груди Анежки захолонуло...

— Но исключить условно, на три или шесть месяцев, — продолжал Алесь. — А что до Кузьмы Шавойки, так тут и говорить нечего, я согласен с Хатенчиком. Мы будем даже сильнее, если таких не будет с нами!

Во всех углах началось перешептывание, видимо, люди по-разному думали, как отнестись к виновным. И вдруг этот шепот стих — слово взял Якуб Гаманек. Все знали, что он самый старый коммунист в округе и что мысли у него всегда интересные. А Якуб Панасович, проведя рукой по своим густым седым волосам, сказал:

— Обидно мне, старому, что вы, молодые люди, поступаете так... Мне казалось, когда смотрел я на вас во время работы, что все вы такие честные и хорошие... А выходит, не совсем хорошо видели глаза мои. Завелся поганый червяк, понимаете, кое в ком из вас, Решайте сами, — добродушно кивнул он головой, — что делать с этими хлопцами, а только помните при этом, что вам еще долго вместе жить и работать... Вот и подумайте — как по правде поступить и дружбу сохранить?

Якуб Панасович сел. Сразу же встал Лайзан и продолжил его мысль:

— Слыхал я, корни такие есть, что камень буравят и плиты крошат... Сверху ничего не видно, стоит здание, а он там внутри пробивается, сверлит! Так вот, как бы в этом деле про главный корень мы не забыли — про Езупа Юрканса. «Умные бьются — дураки смеются!» — говорят в народе. Наверное, Езуп себе похихикивает. Он не дурак... Для чего он спаивает молодежь? Зачем он явился на строительство — работать или на картах да самогоне денежки загребать? Как мне кажется, вернее — последнее. Видите, не пришел он сюда, чувствовал, что и за него могут взяться... Вина тут моя и Каспара Круминя, что допустили мы его на строительство. Можете не сомневаться, мы сами разберемся с ним! А мой вам совет — с этой бедой решайте так, чтобы новой не наделать...