Когда сливаются реки

Бровка Петрусь

Алесь спешил по стежке, которая вилась над берегом Долгого и вела к баракам, где в дощатом складе для инструментов временно проживала Восилене. Восилене едва поспевала за ним, а он все убыстрял шаг. Он был так захвачен своими мыслями, что вряд ли даже слышал, что говорила ему Восилене. Одно он чувствовал — несмотря на прохладный ветер с озера, ему жарко. Не сбавляя шагу, он расстегнул ворот рубашки. И только у самых бараков вдруг сбавил шаг, и Восилене показалось, что он обмяк и растерялся.

— Что, уже выдохся? — усмехнулась она.

— Да нет... Где она теперь?

— Анежка,

что ли? Господи помилуй, вот новости! Я же тебе говорила, что у меня...

— Ну, вы идите вперед, — пропустил он Восилене.

Та, как всегда спокойно, открыла дверь и вошла в кладовую.

Алесь переступил порог. Он увидел, как Анежка поднялась навстречу, и сердце его захолонуло... Неужели она сама пришла сюда? Он ожидал увидеть ее похудевшей и побледневшей от переживаний, но она была такой же, как и всегда. Только глаза ее стали серьезнее, и вся она как-то неуловимо изменилась, словно бы повзрослела.

— Совсем, Анежка? — схватил он ее за руки.

— Совсем.

— Будете работать у нас? Хотите вместе с Восилене работать?

Анежка кивнула. Но тут не вытерпела Восилене.

— Хороши, нечего сказать! А у меня и спрашивать не надо, так, что ли? Ну да ладно! — засмеялась Восилене. — Ой, что я сижу тут с вами, ведь мне еще ужин готовить, — спохватилась она и, чтобы оставить их одних, тут же вышла.

Разговор не клеился. Неважно, видно, чувствовала себя Анежка в этом тесном углу. Подумав, Алесь предложил ей пойти погулять.

Они пошли стежкой через луг, к лесу. Озеро и людской гомон остались позади. Краешек покрасневшего вечернего солнца еле виднелся за эглайненской башней. Вокруг стояла тишина, и Алесю казалось, что он ничего не слышит, кроме стука собственного сердца. «Наконец, — решил он, — надо мне поговорить с ней как следует». Но он чувствовал, что боится Анежки, боится ее настроения — она очень тонко чувствует все оттенки и переходы разговора; малейшая оплошность настораживает ее и делает замкнутой и упрямой. «Ну вот, как только поравняемся вон с той ольхой, и начну», — решал он, но выяснялось, что ольха была не первой и не последней... Анежка же, очутившись наедине с ним, стеснялась и тоже молчала.

— Может, присядем? — предложил Алесь, не найдя ничего лучшего для возобновления разговора.

Она покорно опустилась на небольшой курганчик, поросший вереском, Алесь присел рядом. И когда садился, будто бы нечаянно коснулся ее плеча. Она вздрогнула, но продолжала молчать. Это придало ему смелости. Он положил свою ладонь на ее руку, и ее рука чуть отодвинулась в сторону, словно птица, собравшаяся вспорхнуть, но все-таки осталась на месте.

— Анежка, — почему-то шепотом начал он, — я рад, что вы пришли. Я боялся, что вы на меня обиделись.

— И не раскаялись? — грустно спросила она.

— В чем, Анежка?

— В том, что обидели...

— Очень уж я тогда разозлился на вашу нерешительность...

— А вы думаете, легко отходить от того, к чему привык с детства? Думаете, это просто — взять и покинуть родителей? — На глазах ее, казалось, вот-вот выступят слезы.

— Простите меня, простите!..

Алесь

не помнит, как случилось, что он приник к девушке, стиснул в объятиях и начал целовать ее губы, щеки, глаза.

— Анежка, Анежка! Если бы ты знала, как я тебя люблю! — горячо заговорил он, нежно прижимая ее к себе. — Анежка! Ведь я полюбил тебя с первого взгляда... Я нигде не встречал такой.

Она слушала и робко гладила его льняные волосы. Разве можно такого не полюбить?..

— Анежка, прошу тебя, не иди ни на какие уговоры, не возвращайся домой — я тебя просто не пущу! — держал он ее, чувствуя, как бьется ее сердце.

Так сидели они, тесно прижавшись друг к другу. Тихо, не шевеля ни одной веткой, стояла над ними старая ель с едва освещенной вершиной. Бледные цветы вереска, как последние звездочки на рассвете, еле мерцали в траве. В лесу сгущался сумрак. Только поляна все еще была озарена темным светом заката, и Алесь благодарно подумал, что сама мать-природа заботливо скрашивает и оберегает место их первого свидания.

— Анежка, правда, мы всегда будем вместе? Всегда, всегда?

— Правда, Алесь... Я рада... только родители беспокоят меня.

— Не бойся, Анежка!.. Что плохого мы делаем? Они поймут, согласятся с нами.

— Ты не знаешь моего отца. Он упрямый. Может быть, он и отошел бы, но этот Пранас Паречкус...

— А чего он мутит там?

— Мутит, а почему, я не знаю, — шептала Анежка, тревожно оглядываясь; будто и впрямь Пранас ходил где-то поблизости и мог их подслушать. — Мне кажется, что он какой-то чужой, недовольный всем... Я однажды слышала, что он говорил.

— А что?

— Все кругом ему не нравится.

— И колхоз?

— И колхоз и станция... Но больше всего он тебя не любит.

— Кто он? Откуда взялся? — спрашивал Алесь, и в душе его росло подозрение: а что, если все это его работа — и нелады в семье Пашкевичусов и листовки. — Он одинок?

— Говорит, что одинок. Никто к нему не приходит. Только сам он довольно часто пропадает из хаты.

— Куда же он ходит?

— Говорит, в костел... Он богомольный.

— Ладно. Ну его, этого Паречкуса! Если мы захотим, никто нас больше не разлучит, верно? — целовал он девушку.

В бараке, где жил Езуп Юрканс, шла гулянка. Езуп вернулся от Шаплыки под хмельком и не с пустыми руками — принес в мешке бутылок десять самогона. Это была сделка с Шаплыкой: тот будет поставлять, а Езуп сбывать его продукцию. «Чего мне упускать такую выгоду? — оправдывал сам себя Езуп. — С одного трудодня много не попляшешь... Чем воровать взрывчатку для Клышевского, лучше торговать самогоном, за это по головке тоже не погладят, зато не так страшно».

В бараке Юрканс отгородился от людей — отделил свою кровать в углу толстой дерюжкой. Правда, света стало маловато, но он ведь не собирался вышивать рушники или читать романы... Вернувшись от Шаплыки, он засунул мешок с бутылками под кровать и вышел на улицу. Уже стемнело. Поодаль от барака, под сосною, сидел гармонист и, склонив голову над мехами, с увлечением играл. На площадке кружились пары.