Когда тают льды. Песнь о Сибранде
Шрифт:
– Не надо, – примирительно вскинул обе ладони Люсьен. – Пошутил я, пошутил! Да только не я один про это толкую, тут вся деревня одного тебя, староста, и обсуждает. Как там, сейчас припомню… «Променял честную женщину на бруттскую колдунью», «прямо при детях», «в свой дом на ночь пригласил», «совсем совесть растерял наш староста», «никак, приворожила его эта поганка», «тьфу, срамота»…
Кровь зашумела в голове, но я ничего не сказал. Не слушал людских пересудов раньше, не стану и теперь. Развернувшись, пошёл обратно резким, порывистым шагом. Вслед понёсся задорный голос
– Жаль тебя, староста! Увлёкся не на шутку, как погляжу! А ведь госпожа Иннара женщина несвободная, жених её по весне в гильдию приедет…
Я ускорил шаг.
День пролетел незаметно: едва переступил порог, набросились радостные дети, принялись наперебой рассказывать про успехи младшего, захлопотала у очага, вытирая украдкой красные глаза, Октавия, до того не славившаяся ни особой хозяйственностью, ни кулинарными изысками. Дурная молва, пробудившая гнев там, у деревенской таверны, тотчас отступила на дальний план, притаилась свернувшейся змеёй на глубине души.
Я дарил детям внимание с отдачей, до остатка; скоро, совсем скоро придётся сказать им про поспешный отъезд. Тяготился предстоящим разговором, но и откладывать не хотел тоже: сердце стихии то и дело холодило грудь, заставляя слезиться глаза, искажало окружающий мир. Будь я магом – кто знает, может, и сумел бы с ним совладать. Но пока что – проигрывал минута за минутой, чувствуя, как леденеет от призрачных ураганов моё собственное человеческое сердце, забывая гонять по жилам стремительно остывающую кровь. В дорогу следовало выступить уже завтра, и я, собравшись с силами, поведал домашним о предстоящей разлуке.
Дети ожидаемо расстроились; Илиан даже до слёз, так что пришлось его привлечь к себе и успокоить. Никанор и Назар притихли, помрачнели, по-своему переживая неизбежное.
– Никанор, ты теперь старший мужчина в доме, – проронил я с натяжной улыбкой. – Следи тут за всем. Мясо в подвале заморожено, рыба там же, шкуры на продажу сохнут на заднем дворе…
– Не переживай, – внезапно перебила меня Октавия, подбочениваясь так, что мои сыновья дружно вздрогнули и невольно выпрямились сами. – Мы разберёмся! Езжай со спокойной душой, Белый Орёл – мы подождём, сколько потребуется, верно?!
В тёмных глазах двойняшек и светло-голубых Илиана плескалась неуверенность перед неопределённым будущим, но все трое покорно кивнули.
– Ради такого – потерпим! – категорично продолжала Октавия, заряжая решимостью не только детей, но и меня. – Олана после колдовских потуг не узнать! Окреп, повеселел… теперь бы только разум дитёнку вернуть, и заживём! Ради брата – разве не справитесь без отца?!
– А когда ты вернёшься? – негромко поинтересовался Никанор, в то время как младшие притихли, включая копавшегося в шкурах Олана.
– Через полгода, – вырвалось раньше, чем я дослушал вопрос.
Удивился сам себе, но сын только удручённо кивнул, опуская голову. Чтобы отвлечь семейство – того и гляди, грянет дружный рёв – я принялся поспешно раздавать указания: строго потребовал исполнения утренних и вечерних молитвенных правил, ежевечерних упражнений в чтении,
Рассказал и показал, как управляться с боевым топором – старшие заинтересовались, даже Илиан подался вперёд – потребовал, чтобы каждый продемонстрировал мне своё лучное мастерство. Для последнего вышли из дому, оставив Октавию дома с младенцем; каждому вручал свой лук по очереди, стараясь не вздыхать укоризненно каждый раз, как только срывалась тетива с неловких и ещё неокрепших мальчишечьих пальцев.
Всё же это занятие отвлекло мой отряд: сыновья заголосили, едва ли не толкаясь, чтобы добраться до отцовского лука вне очереди, и я облегчённо выдохнул – буря прошла стороной. Привыкнут. Старшие скоро станут мужчинами, им пора привыкать к самостоятельности. Среднему тоже не повредит небольшая закалка. Все они крепкие, здоровые и смышлёные – милостью Великого Духа переживут мой уход. А вот Олан ещё нуждался во мне – так, как не нуждался ни один из них, уже способных отвечать каждый за себя. Олану ещё можно помочь! И кроме меня, сделать это уж точно некому.
Вспомнив о беззащитном младенце, который наконец-то стал меня узнавать, я тут же стиснул зубы от пронзившей сердце боли: уеду, и вновь забудет. Когда вернусь – шарахнется от незнакомца, разразится громким плачем, завизжит в истерике…
– Вечер, – буркнули от калитки, и я неспешно обернулся.
У плетня, мрачный, как сама ночь, стоял Фрол Стальной Кулак, поглядывая на наши упражнения в сумерках почти сердито. Я кивнул кузнецу: признал, мол; чего хочешь? Тот потоптался на месте и посопел, но наконец решился. Хлопнув калиткой – Зверь даже выскочил из будки, тявкнул неуверенно – Фрол подошёл к поленнице, сверля меня тяжёлым взглядом. Я какое-то время смотрел на него, прекрасно понимая, что у него на языке вертится с десяток вопросов, и наконец смилостивился над другом: в конце концов, первым пришёл мириться. Нелегко ему, должно быть.
– Идите в дом, – обернувшись, попросил детей. – Погрейтесь.
Едва ли мои разрумянившиеся от упражнений сыновья сильно замёрзли, но послушались беспрекословно – мишени всё равно уж не видел даже самый зоркий из них, молчаливый Назар. Галдя, скрылись шумной компанией в доме, и Фрол тотчас выпалил:
– Недаром Великий Дух тебя больным сыном наказал! Грех, видимо, на тебе большой!
В сумерках кузнец не заметил, как исказилось моё лицо, а потому продолжал с той же упрямой настойчивостью:
– Ты вроде человек истовый, верующий да в народе уважаемый… Если и грешил раньше, то свою кару уже понёс – но теперь-то что тебя на злую стезю толкает? Неужто мало скорби тебе досталось, Белый Орёл? Хочешь, чтобы за твои грехи не один только Олан, а все дети отвечали?
Кажется, Фрол добавил что-то ещё, но я уже не слышал: зашумела в ушах кровь, застучало в голове, поплыли перед глазами белые пятна. Вот, значит, как ты про меня думаешь, друг! Я-то, тугодум, решил, будто ты мириться пришёл…