Когда улетают журавли
Шрифт:
У шалашей повариха Марина Махотина подняла шест с тряпкой на конце.
— Обе-ед! — заорали мы с Петькой и давай лупцевать лошадей, кто кого обгонит.
Я поел — не поел — скорей в шалаш: «С милым и в шалаше рай», — слыхал я от взрослых. «Чудаки, — подумал я, улегшись на прохладную подстилку, — тут да не рай?» Еще что-то хотел подумать, но не успел.
Дядя Максим за ноги вытянул меня на свет.
— Так только богатыри спят, — ласково бурчал он, — да пьяные. Сенцо не винцо, а пьянит.
Солнце поостыло — видно, ветерок пообдул
— Накроет… — опасался Илья. — Испортачит скирду.
— Утянется, — заверил Семен. — Вот до росы бы успеть.
А вечереть и вправду стало быстро. Под солнцем уж и Буска бы не прошел, а скирду еще вершить не думали. Илья сунул мне в руки вилы.
— Ага, — опомнился я, — оно далеко, ага…
— Да где далеко-то? Версты две будет… — и, он захохотал.
Николай Иваныч говорил в школе, что земля круглая, показывал на глобусе точку, где мы живем. А я не мог поверить ему до конца. Какая же она круглая, если плоская, как доска, а к горизонту даже, наоборот, края поднимаются выше? А если круглая, то почему с другой стороны, снизу, не ссыпаются с нее люди и как они живут там вниз головами?
Еще до школы, когда мне было семь лет, я сманил Петьку посмотреть, куда садится солнце. На этом же Буске вдвоем мы ускакали далеко за рощу. Мы гнали Буску, а солнце не приближалось и не удалялось тоже. Потом оно стало гнездиться между двух одиноко стоящих в степи березок, и мы обрадовались, что теперь солнце от нас уж никуда не денется.
— Мешок надо было взять! — кричал Петька. — А то как повезем?!
Но у берез солнца не оказалось, оно уже чуть краснело косячком из трущоб Зыбунных болот.
— Утонуло, — вздохнул Петька.
А я повернул Буску и потаенно думал, пробирался мыслишками в неведомь, но уже тогда твердо понял, что до солнца не дойдешь, не доедешь.
…Поужинали в сутеми у костра. Костя принес из шалаша балалайку, побренчал, побренчал, а потом как ударит! Варьке будто кто шилом сзади — взвилась.
Выгоняла я корову на росу. Повстречала я ведмедя во лесу.— Сядь ты, старьё, с вилами не наплясалась! — стыдился за жену Семен.
— С вилами — что? Вот с залеточкой бы!..
— Варвара, сатана двужильная! — смеялись бабы, а Варька уже тормошила девок.
— Разлеглись, колоды! А ну в круг!
И пошло:
Ты ведмедь, ведмедь, мой батюшка, Ты не ешь мою коровушку…— Косари, наших бьют! — заорал Мишка Махотин и, подхватив под руки Занозову Нину и Веру Попову, забухал ботинками ни в склад, ни в лад.
Пляска, как водоворот щепки, затягивала в круг людей.
Калинка,А меня будто русалки щекотали, — хохочу, валяюсь по траве то ли от того, что Мишка и в правду на медведя был похож, или скопившееся во мне веселье сейчас вырывалось наружу. Упав на спину, я вдруг почувствовал, как в прищур моих мокрых от смеха глаз; ударил голубой огонь. Черное небо было издырявлено, как решето, и из каждой дырки бил лучик. Лучики собирались в пучки у меня в ресницах. Я открывал глаза, и они делались короткими и острыми, как колючки шиповника.
Веселье затихало. Я сел и приученными к мраку глазами увидел: шагах в тридцати, в стороне от шалашей, стоял чужой человек. Он стоял неподвижно, настороженно и, наверно, смотрел на меня. У меня все внутри так и заморозило, а волосы стали подниматься. Делая вид, что не шевелюсь, я тихонечко придвинулся к дяде Максиму.
— Там… кто-то… — показал я глазами.
Дядя Максим, прищурившись, вглядывался в темень.
— Эй, кто там?! Ступай сюда!
Все притихли, ждали, а человек стал быстро вылетать в свете костра.
— Ба! Иван Григорьевич!
Раздолинский оглядывал людей, губы у него подрагивали, и даже при слабом свете было заметно, как он бледен.
— В общем… война. Уже скоро сутки. Германия без объявления… Города бомбит, — бросал он глухо, отсыревшим голосом.
И такая наступила тишина, что слышно было, как на Кругленьком, километрах в трех от покоса, жутко, по-человечески кричала гагара-гогоуч: «Тону-у-у! Тону-у-у!»
— Наплясали, — подал голос Илья, но никто ему на эту глупость не возразил, только Варька повела вокруг каким-то больным взглядом.
— Ну что, мужички, прощайте, — выдавила она из себя, а потом — аж вздрогнули все — как заголосит на всю степь.
— Замолчи! — оборвал ее дядя Максим.
— Спать немедля! — подал он команду. — Семен, гляди тут за меня, — и, взяв узду, пошел искать лошадь.
Уже давно простучал ступицами ходок дяди Максима, уже из колка стали подавать голоса ранние птицы, а я, прижавшись к спящему Петьке, не мог уснуть и все время слышал, как переговаривались в шалашах люди.
Дядя Максим приехал к обеду и привез три повестки: Митяю Занозову, Косте и Семену Кроликову. Провожали их прямо с покоса. Тут же устроили какую-никакую гулянку с вином — торопились, чтоб не упустить погожие дни.
Раздолинский ушел через неделю. Ему с проводами повезло, потому что все были свободными от покоса. Два дня кряду лил обложной дождь, на третий прояснило, да того хуже — заполоскали грозовые: то с одной стороны туча зайдет, то с другой. Парило, гноило неубранное сено. Шалаши забросили, уехали домой.
Вся Доволенка вышла за поскотину провожать Раздолинского. С севера находила туча, и гром заглушал говор, выкрики.
— Поберегись… для себя… людей… — слышал я между взрывами грома слова Николая Иваныча.