Когда улетают журавли
Шрифт:
— Волхов я, Александр Иваныч. — А зачем приехал, не сказал сразу, глядел на огонь, курил. От кителя шел пар, тело согрелось, разомлело. Было приятно сидеть в кругу незнакомых, но добрых людей. «Вот так всегда, — думал он, — смотрят, как на пугало, жалеют. А уезжал, Таня прижалась к груди: «Хороший мой, как долго тебя не будет — целых десять дней». На радость Тане на четвертый вернусь».
Поездка оказалась пустой. Директор ФЗО наказывал: «Двадцать человек, Волхов, набери, хоть душа винтом». Хоть винтом, хоть болтом — нет людей. Вчера заходил в первую деревню. Управляющий весь издерганный, щетина на лице
Совесть есть, а на паровозах работать некому. Думал, в другом месте лучше. Вот вся сила налицо: женщины, дети-подростки, да калеки вроде Филата-возницы. И правда, стало совестно Волхову: шастаю по деревням, будто вор. Поморщился, представил будущий разговор с директором: слаб, скажет, Волхов, а еще офицер-фронтовик. Ладно. Здесь твердость не станет проявлять. В городе набирать — верный выход.
Во тьме послышался топот лошадей. Саидка и Митя, громко переговариваясь, подошли к костру. Саидка сел рядом с прадедом, и они заговорили по-своему. А Митя так и замер стоя. Это было так неожиданно — железнодорожник здесь, будто с ливнем с неба свалился.
— Ну, погуляли? — спросил Волхов у Мити.
— Какое гулянье, — ответил за Митю отец. — День работают, ночь табун пасут. Хлеба у нас кругом.
— Да-а, — неопределенно сказал Волхов и всем телом ощутил простор и мощь земли, облаченной во тьму. А на могучей земле должны быть могучие работники. А эти, у звездочки-костра, — засыхающие корни да жидкие побеги. И нет ствола. — Сенокос-то удается?
— Удается, — устало махнула рукой Полина. — До белых мух, может, накосим. Да хлебов две тыщи гектаров убирать, да дворы ладить. — Она подправила костер — искры жгутом закружились вверху, смешивались со звездами, гасли. Вздохнула, подперла щеку рукой, продолжала раздумчиво: — Все на что-то надеемся: вот проснусь завтра, и все изменится, легче станет. А надежда правдашняя сбудется, когда они возрастут, — кивнула на ребятишек. «Надежда» сидела тихая, без баловства, терпеливо ждала ужин.
— Тихо у нас теперь, — как бы оправдывалась Полина. — А бывало, в таку пору песняка задавать учнут, пляску. Далеко по степи голоса уносились: работала и гуляла силушка. Осиротела степь теперь.
Вскрикнула перепелка, где-то далеко заржал жеребенок. И тишина. Да такая, что кажется, слышишь свою душу. Волхов представил, как один за другим затихали навсегда голоса той «силушки».
«Вот, вот, — думал он, — нам нужны рабочие. И поехал в деревню набирать. И наберем, если прыткость проявить. В войну для деревни брони не было — все отдала. И теперь незащищенная. Нашли бездонный кладезь».
И досада росла к себе, и неприязнь.
— Нет, не зря, — подумал он вслух.
— Что не зря? — вывел из раздумья Митин отец.
— Не зря они смолкли. И степь не осиротела. Правда, парнишка? — обратился Волхов к Мите.
— Это верно: жизнь не лошадь — арканом не удержишь. Она хоть что своротит, — соглашались люди.
А Митя почувствовал, что краснеет. Он понимал: на него намекают, как на будущее этой земли. Но, увидев железнодорожника, опять затосковал. Не хотелось огорчать людей, но
— А я уеду, — сказал отчаянно. И потому, что все обратили внимание на него, но никто не возражал ему, взвинтился. — Нашли хозяина степи с четырьмя классами. Что я, дикарь-кочевник? Уеду, и все.
— Бог с тобой, Митя, да кто ж тебя держит? — с укором сказала Полина. — Или не для вас, детей наших, живем? Не такое выдюжили и еще выдюжим. Вой и человек не для баловства, поди, к нам. Езжай с ним.
Волхов растерялся от проницательности Полины.
— В общем-то набираю ребят… Но к вам я попутно. От вас мне никого не надо.
— Вот и славно! — воскликнула Марья Полозова и Мите: — Что ж ты удумал! А мы — хоть разорвись. Эдак и Саидка за тобой…
— Я — нет. — У Саидки злая усмешка. — Митя плохой человек, ему везде будет плохо. — Он вызывающе оскорблял Митю, желая сломить Митину настойчивость. — А я хочу жить здесь, — махнул рукой во тьму.
И тут будто телега заскрипела.
— В городе людей, как муравьев в муравейнике, — заговорил Салим Батырыч. — Пусть муравей бежит в муравейник. Но орлы над городом не летают и не садятся отдыхать на крыши, — высокопарно закончил он. Салим Батырыч смотрел на этот спор с какой-то своей высоты. Где есть кому работать, где некому — это, по его понятиям, мелочи в сравнении с человеческой судьбой.
Мите же захотелось зареветь от обиды.
— Ну и пусть… Пусть я плохой, пусть я муравей! Все равно уеду! — И ушел в шалаш. Валялся на сене и плакал, плакал.
У костра долго молчали. Волхов чувствовал себя виноватым. Полина соображала, как заменить на работе Митю, а Саидка раскаивался: зря обидел Митю. Он правильнее понял слова прадеда, чем Митя.
— Ты-то что молчишь, Федор? — обратилась Варя к Митиному отцу. — Парнишка дурит, а ты как… не отец.
— Да я что… Пусть как хочет, — ответил безвольно.
— Да будет вам! — прикрикнула Полина. — Каждый дальше своего корыта видеть не хочет. Слушали бы старых людей да умнели. — Она имела в виду Салима Батырыча. — Война судьбы калечила, а теперь… Митя-то, он с мягким сердцем: встанем поперек — и останется. А опосля всю жизнь проклинать будет. А вам от этого радость? — сердилась Полина. — Эх вы…
Если бы Митя слышал Полину! Но он не слышал и мучился. У костра упорствовал, горячился. А если завтра земляки будут такими же, как сегодня, то он не уедет никогда.
Он не хочет, чтоб вслед ему был недобрый, осуждающий взгляд людей.
Утро было тихое, солнечное, со сверканьем капель на травах. И опять журавли, и опять в небе ястребки и коршуны, а в березняке уже не один медный колокольчик, а звон, журчанье, писк — словом, кутерьма, разноголосица. Ночью, вытянув шею и увидев из густоты травы только одну синюю каплю — звезду, мягко запокает перепел «пок-пок», резко рванет коростель свое «тр-р-р, тр-р-р», будто испугавшись своего крика, долго ждет отзыва собрата. А сейчас словно не было для них бессонной ночи: коростели свирепо рвут, с треском, крупную сухую траву, а перепела покают тысячами перевернутых звонких стаканчиков по воде.