Когда улетают журавли
Шрифт:
Мысли путаются. Вот уже забыл про березку, про Салима Батырыча. Глаза чему-то улыбнулись, должно, вспомнил что из молодости. Потом охватила тревога: «Ну, как озеро пересохнет на нет — жар и жар. Да нет, куда ему — воды небось миллион пудов». Вспомнились сыновья, да вот обличья их стали неясными. Четвертого, младшего, — будто четко видит, а старшой как в тумане. Когда уж война была.
Дед видит, как от воды парок вздымается: охолодала за ночь. На душе стало благостно, потому как в дальнем углу озера ловит сейчас Сергей рыбу. Приехал из города третьеводни, каких-то мудреных удочек
Дед Степан насторожил ухо, прислушался: не слыхать ли Сергея. Но нет. Только у гаража взрыкивает машина, да за огородами, над камышами, кричат чайки, ровно кто скрипучими воротами водит.
Родни было много, но разъехалась, расползлась по городам и еще бог знает куда. Внуки потянулись из Степановки, а за ними — снохи. Теперь уж и правнуки большие. «Ну, здравствуй, Владимир, кажись?» — «Да нет, Михаил». — «А, ну ладно». Перепутались в памяти, бог с ними. Приезжают — небольшая радость и уезжают — горя нет. Чужие какие-то.
Вдвоем остались в внуком Николаем, что от самого младшего. Как погиб его отец, вскоре и невестка Надежда от тифа скончалась. Тянули и его в город: дескать, учить будем — останешься темным в деревне. Только он сам никуда не захотел. От деда ни на шаг. Дед вентеря ставит — и он в лодке. Дед устал — он за весла. Шуршит камышок, мошкара толчется столбиком, дед курит — дым голубой паутинкой сзади. Стрелять по уткам научил — сидячих и влет. Смышленый. В совхозе всякую работу делал; и на сеялке, и на сенокосилке — все умел. Темным тоже не остался — кончил в городе техникум, теперь механиком в Степановке. Жену нашел себе красивую, ладную: внучка Салима Батырыча из Тандова. С ним, дедом, уважительная, ласковая. Николая будто любит. Год живут — слова плохого друг другу не сказали.
В соседний огород вышел Ольхов Иван, мужчина русый, статный, стоящий. Поздоровался.
— Как дела, дедушка?
Дед вяло махнул рукой: какие тут дела, не видишь, что ль? Иван в подмазученном комбинезоне, видно в степь собрался на сенокос, нагнулся, шелушит незрелый горох, чисто дите. Большое уважение имеет дед к соседу Ивану. До войны сел на трактор и до сих пор. Николай, внук, шутит: «Тебя, — говорит, — дядь Ваяя, на заводе к трактору приладили». К чему больше прилаживаться — всю жизнь один. Дочка вот приехала, так ладно теперь.
Притомился дед сидеть, да скоро лодка Сергея должна показаться. Подождать решил.
Сергей, внук, тоже томит душу. Приезжает он каждое лето, гладкий, чистый, как князь. Долго тискает, целует деда и обязательно прослезится. С его приездом изба наполняется запахами размятых кукушкиных слезок, черемухи и еще какими-то острыми, щекочущими нос. Он обнимает и целует двоюродного брата Николая. Тот упирается в Сергея руками — боится выпачкать ему костюм, смущенно улыбается. Жене Николая, Бахри, он церемонно целует руку, а потом плутовато взглянув на Николая; «А, хоть сейчас готов на дуэль, — целует ее в щеку. — Жена у тебя — от зависти лопнешь». Николай
— Дедушка, братец, выпьем за Степановку, за милое наше озеро, за родную степь.
Дед подносит ко рту стакан вонючего вина, делает глоток, мотает головой:
— Коль, сбегай за водкой.
Сергей — артист. Он живет в областном городе. В первый вечер приезда над Степановкой летала, плелась-заплеталась песня о любви, о степях. Сергей, натосковавшись по родным местам, отдавал им дань серебром голоса. Люди прислушивались, восхищаясь и гордясь знаменитым земляком. Изредка к голосу Сергея присоединялся неумелый, срывающийся голос Николая. Даже дед пытался подпевать хрипло и пискляво.
— Судьба дала мне талант певца, — жаловался Сергей. — А куда деть душу хлебороба? Я завидую тебе, Коля. Тебе не надо раздваиваться. А я каждый день душой здесь, в степи, среди полей.
Дед Степан, обнимал голову Сергея, утешал:
— Глупыш ты, Серега. У тебя царь в голове и талан в душе. А землю любишь и тоскуешь по ней, дык от этого петь хуже не будешь. Песня из сухой души — не песня.
Сергей уезжал осенью, исходив с ружьем все болото, окрестную степь и колки. В сухую погоду он работал на току или в полях на комбайнах.
Проводив Сергея, дед тосковал по нем. «Большому миру человек нужен, вот как нужен. Ан ты, гляди-кась, к земле душа льнет. Иные городу нужны, как собаке репей в хвост, а туда же»…
Дым из избы поднимается ровно и вверху изгибается, что хвост кошачий. Вода в озере совсем гладкая, только кое-где полосками ветерок-тяжечок стянул морщинки, будто не вода, а стиральная доска. Жар будет. Далеко, из-за камышового мыска, показалась лодка. Сергей плывет. «Подожду», — решает дед. Совсем согнулся, вроде как дремлет. Да нет, хоть и слаба стала голова, а мыслит и сердцу тревогу создает.
Это лето нехорошо, неладно стало в доме Платоновых. Бахря (так дед звал сноху Бахри) стала молчаливой, с какой-то тоской на сердце. Дед видел ее с заплаканными глазами. Он догадывался о причине ее горя; на другом берегу все чаще стал появляться всадник. Он покричит что-то непонятное, не русское, а потом не то запоет, не то зарыдает, пес его знает, и каждый раз Бахри выбегает в огород. Она смотрит за озеро, вся вытянется, напружинится, как птица перед взлетом, того и гляди вспорхнет. Николай об этом не знает, а дед ему не говорит. А что говорить: время теперь вольное.
Ой давно было — Степкой был, мальцом, в портках холстяных, как из жести. Сколь позабыто, а мать помнит. Красивая была и тихая, как матерь божья с иконы. А бил ее отец. Плюгавенький был, рыженький, лицо что топор, узкое. Вожжами бил. Мать побои переносила молча, безропотно. А отец визжал недорезанным поросенком: «Стерьва, не любишь — заставлю». Промахнулся. Мать в сенцах удавилась на тех же проклятых вожжах, а родитель спился. Хозяйство на распыл пустил, побирушкой стал. И Степку с собой таскал, куски радеть. И умер нехорошо: на навозных кучах, в бурьяне.