Когда улетают журавли
Шрифт:
— Я строг, но я делаю из вас мужиков. А мать — она курица.
После той ночи, когда было признано «теперь все», Марковна как-то ослабела, в движениях стала тише и безразличней к хозяйству. Все реже в воображении представляла возвращение сына и чаще думала о той неведомой стране, где он схоронен: «Ладно было б, чтоб березки были у могилки, как у нас».
В бога она верила и не верила. Молилась редко и теперь как-то даже спохватилась, что все равно встреча будет, но уже на том свете: «Только далеко больно он, свет-то тот, должно, большой — отыщемся ли?» Беспокоилась:
— Развинтилась ты, мать. Хозяйство взапуск пошло.
— А куда нам, Мотя. Много ли на троих надо-то?
«Верно, — думал Матвеи, — много ли на троих… Пусть в спокое поживет».
А «спокоя» жизнь не сулила.
Старики ужинали сегодня поздно и не одни. Раз в месяц к ним приходят ужинать братья Диденки, пастухи, что пасут общественный скот. Деревня маленькая, в два посада, дворов на тридцать. По договоренности пастухи ужинают каждый день у нового хозяина. Им обязательно ставят поллитровку, кроме этого Диденки берут литр молока домой, в конце месяца деньги, а осенью — картошку. Пастухи Диденки никчемные: скот всегда приходил голодный и не поенный, но нанимать больше было некого: Волосников, что раньше пас, стал стареньким и совсем «сел» на ноги.
Братья Диденки были, как говорила Марковна, «блаженненькие» и страшно болтливые. Они много и глупо врали. Вранье было очевидное, не прикрытое какой-либо хитростью, и от этого казалось безобидным. В деревне к ним привыкли и не обращали на них внимания и, если кого уличали во лжи, говорили: «Ну и Диденко».
На дворе у Вороновых они появились шумно, когда Марковна доила корову, а Матвей, сидя на скамейке у сеней, чесал розовый бок поросенка.
— Здорово, дядя Матвей! — Старший, Сенька, сел рядом. Был он приземистый, какой-то шишковатый, с узким сухим лицом. Врать пошел карьером:
— Была у нас свинья — тридцать пять поросят приволокла. Тятя за голову схватился. Где, говорит, им титек брать, и давай каждый день по поросенку на стол. Не успели съесть, а она — еще тридцать пять.
Матвей хрипло смеялся, а Сенька продолжал:
— А откуда у нас, Диденок, сила? Поросят жрали. Вот могу тебя на крышу поднять. Давай? — Сенька порывался взять Матвея, но тот серьезно посмотрел в его бегающие глаза:
— Пошел ты…
А младший, Колька, был бледный, рыжий, с плоским, чечевицеобразным лицом и толстыми губами. Их разительная несхожесть наводила на сомнение о их родстве.
Переломившись через прясло, Колька говорил Марковне:
— Зорьку вашу отдельно пасем. Стадо лежит, а ее на клевер гоним, стадо поднимается — и она с ним.
— Вы уж ей отдыхать давайте.
— Даем, — спешил угодить Колька. — Как ляжет, так целый день и лежит.
— Господи, — шептала Марковна, — за что ты их блаженненькими сделал.
Процедив молоко, Марковна собрала на стол. Матвей поставил бутылку водки, открывать не стал, не хозяин ей: в расчет входит. Колька
«Лапы небось год не мыли», — думал брезгливо Матвей. Его раздражала сейчас жадность братьев. И никакие они не дураки, хитрюги. Он закурил у порога.
Марковна устало присела, потчевала пастухов.
Братья сидят, шумно чавкают и болтают без продыху. Марковна ушла в себя, ничего не слышит. Про какое-то письмо говорят слабоумненькие. Захмелевший Сенька за рукав Марковну потянул, и тут четко услышала:
— Не получили, что ль, еще письма-то от Ивана?
Марковна испуганно смотрит в Сенькины часто мигающие бесцветные глаза.
— Бог с тобой, Сеня, о чем ты? Войны уж три года нет!
Сенька оглядывается на Кольку.
— Мы разве не говорили? Да уж недели три, как было-то. У Таскаевского тракта мы пасли, а он шел. Шинель-то оборванная и в лаптях…
— Истинный Христос, Марковна, — пучит глаза и Колька.
— Покурили мы вместе. «Не в вашей ли деревне, — спрашивает, — Вороновы живут?» — «В нашей», — говорим. «Пусть, — говорит, — ждут сына Ивана».
Марковна побледнела, вцепилась в Сенькино плечо, трясла так, что тот слова сказать не мог, только открывал рот и щелкал зубами.
— Сеня, правда, а? Коля, Сеня, ну хоть раз в жизни, а?
Матвей бросил курить, настороженно смотрел на Диденок.
— Да что нам врать-то! Вот не подняться с места. Вместе с Иваном, говорил, мыкались. Вслед за мной, говорил, придет сперва письмо, а потом сам. — Они и сами теперь верили в небылицу и улыбались, довольные тем, что внесли в дом радость.
— А что же он? Куда же он шел? Да какой же он? — засыпала Марковна вопросами.
— А кто его знает. Не сказывал: не то в Таскаево, не то в Бакмасиху али еще куда. И чей — не спросил. Только худой шибко да в лаптях.
От порога послышалось похожее на стон и рычание. Матвей, окостенелый и страшный, двигался к столу. Жилистым сухим кулаком смахнул с лавки Сеньку. Колька, опрокинув лавку, кинулся к двери, а Сенька скользил трясущимися ногами по полу, полз к двери и судорожно оглядывался.
Матвей искал, чем бы ударить, метался по хате, кинулся к ведерному чугуну.
— У-у! Так вас перетак, зверье, пустобрехи!
— Матве-ей-ей! — закричала Марковна. А Сенька все же совладал с собой, пулей выскочил во двор.
— За что ты их, Мотя?
Матвей стоял среди избы с чугуном в руках и, казалось, не мог понять, как он у него очутился. Дышал Матвей тяжело, с хрипом.
— За что? А они за что?
— А если правда. Сказывали ведь: в городе-то вернулся.
— Опять за старое! — Матвей кинулся к припечку с чугуном. — Али мы железные? — Махнул рукой и вышел во двор.
Ночь была бессонная. Утром Марковна пошла в контору к управляющему.
— Петр, дай лошадь?
Управляющий с заросшим лицом, с усталыми глазами: сенокос — не хватает людей, не хватает тягла.