Когда вырастают дети
Шрифт:
В тихом свете настольной лампы мамино лицо, склонившееся над тетрадями, кажется больным.
– Мам, ты бы хоть гуляш, что ли, поела в школьной столовке, – виновато говорит Женя.
– Это будет нечестно по отношению к папе, – отвечает мама, не поднимая головы, и, слава богу, не видит густо краснеющего лица дочери. – Женечка, ты что-то совсем припозднилась сегодня. Вы с папой как будто помешались на своих репетициях.
– Всего восемь часов вечера! И сорок пять минут. Детское время. Вот поставим спектакль, и не буду задерживаться. Потерпи, мам, не волнуйся и не звони часто, ладно? Я же не маленькая.
– Поужинай, и за уроки.
Женя молча бежит переодеваться. Хорошо, что мама не спросила об оценках.
Стыдно вспомнить, как физичка вызвала к доске. Сказать просто «не знаю» Женя не отважилась и в отчаянии нарисовала на доске формулы, которые никто, включая ее саму, не понял. Класс подло хихикал во главе с язвительной физичкой.
Вторжение в жизнь Жени физики и алгебры приносит одни неприятности. Стихи впечатываются в память с ходу, а формулы и числа выскальзывают, точно песок сквозь пальцы. В дверь квартиры старого дома, из которого Шелковниковы переехали сюда, был врублен замок с цифровым кодом, вот только его Женя и запомнила твердо: 2744840973. Долго маялась, пока не изобрела для себя способ запоминания по буквам: 2 – это «д», 7 – «с», 4 – «ч» и так далее. Потом придумала к буквам слова и уже не ошибалась, открывая замок. Легко запомнить: «Дунька сказала, что черта видала, черт не дурак – смолит табак».
Мама почему-то не верит в неспособность дочери к точным наукам. Надеется, что до конца одиннадцатого класса в ее гуманитарную голову каким-то чудом можно вбить физико-математические знания, соответствующие вопросам ЕГЭ и, как следствие, обеспечивающие поступление в медицинский институт. Женя же тайно от мамы полагает, что нелюбимые школьные предметы не станут ее жизненной необходимостью.
С отвращением проглотив капустно-свекольный рулетик, она думает, как бы выпросить через папу из костюмерной театра фраки для мальчишек. Юля принесла Наде сохранившееся свадебное платье старшей сестры – атласно-голубое с декольте и плоеной пелериной. Самой Юле важен грим, а «нянина» старушечья одежка найдется. У Жени осталось платье от выпускного бала после девятого класса: красиво льющийся светло-лиловый шелк, кокетка под грудью и длинный бант на спине.
Прикрыв дверь своей комнаты, Женя предупредила мамину возможную ревизию – разбросала по столу учебники. Кое-как натянула платье и критически осмотрела себя в зеркале: ужель та самая Татьяна? В плечах тесно, в груди поджимает – вот и кара за увлечение едой из киоска. Что ж, пришла пора честно примкнуть к родительской диете.
Переоделась в домашний халат. Ой, как хорошо, просторно… Женя быстро худеет, тонкая талия – дело наживное. Но похоже ли ее лицо на лицо бесхитростной и в то же время страстной Татьяны? Женя свела брови домиком, и на переносице оттиснулись продольные морщинки. «Улыбнись!» – подсказал невидимый суфлер. Улыбнувшись, она увидела в себе что-то постороннее. Сквозь наслоенные одно на другое лица Жени и Лариной отчетливо проступила простодушная физиономия Шишкина. Раздосадованная Женя провела по лицу ладонью, словно стерла маску, и перед ней предстала Рената Литвинова. Задачи постепенно усложнялись в привычной разминке лица. Игра поможет проявиться Татьяне…
Не получалось из-за Миши. В повседневной жизни его актерский дар незаметен, а в пьесе Шишкин перевоплощается на ходу, легко до зависти. Ясно чувствуя малейшие нюансы души в пушкинской строке, движется с непередаваемой грацией, что удивительно при его росте и сложении. Девчонки откровенно ему подражали.
Жене нравится Миша, и она ему нравится, хотя он как будто влюблен в Ирину Захаровну (всезнающая Юля говорит, что точно влюблен). Несколько раз кто-то звонил на домашний номер, дышал в трубку и не отвечал. Миша? Нет, Шишкин, пожалуй, не стал бы строить из себя таинственного незнакомца. Такой, как он,
Женя засмеялась. Миша – не Татьяна, да и не Онегин, по большому счету. Онегин – это Дмитриевский. В Саньке есть что-то благосклонное, снисходительное… неприятное. Не он ли звонил?
Вспомнилось, как однажды случайно остались с ним вдвоем во «дворце», и с окна сорвалась кошка, ловящая воробьев. Невезучая охотница вдохновила Дмитриевского на удачный экспромт. Когда вышли за гаражи на дорожку, загорелись фонари, и Женя увидела круглый подбородок одноклассника. Твердый, как коленка, и, кажется, бритый. Смешно – бритая коленка. Кожа щек была чистая, без прыщей, а глаза темно-серые и блестящие, как у витринного Родриго-Игоря. Но живые. И смотрел он не поверх Жени, а на нее…
Вот еще! С чего это ей в голову полезли мысли о Дмитриевском? Женя расправила лоб и свободнее раскинула брови. Веки подтянулись к вискам, и глаза, светлея, обрели вопросительно-доверчивое выражение. «Я к вам пишу…»
А как это, интересно, – впервые писать письмо любимому человеку? За всю жизнь она лишь дважды писала письма и отправляла их по настоящей почте. Когда жива была бабушка…
У электронной почты нет романтизма, она вроде переписки на уроке. Быстро, удобно, и никакого очарования. Никто не заставит плясать, весело потрясая конвертом в поднятой руке. Сердце не екнет – кто прислал? Не пощупаешь письмо, проверяя заранее, сколько вложено листов, не надорвешь, торопясь… Много волнующих моментов ожидания и предвкушения лишил современного человека бездушный Интернет.
Жене вдруг захотелось написать кому-нибудь обыкновенное, от руки, письмо, пока еще существует не виртуальная почта. Кому? Родриго-Игорь покинул девичьи грезы. Перед тем, как уйти без «прощай», закрасил пустотой все, что Женя себе о нем навоображала. Теперь в том месте посвистывает ветер и метет поземка. Не тепло… Некому взять Женю за руку и, глядя ей в глаза, сказать главное. Три коротких слова, которые всегда, от первых шагов до смерти, ждет любой на земле человек.
А что, если написать настоящему мужчине, кем бы он ни был, то есть своему будущему мужчине? Оставить послание до поры до времени, а едва он появится на горизонте, отправить письмо. Не то, оглянуться не успеешь, молодца захватят другие – с голубыми глазами и льняными локонами…
Письмо не должно напоминать Татьянино. Не в стихах, разумеется, и лучше на листе с вензелем под старину. Линованные листы с вензелем – буквами ЕШ, переплетенными лавровой веточкой, – лежат где-то в ящиках папиного письменного стола. В этом случае очень удобно, что у Жени с папой инициалы совпадают. Он заказал «именную» бумагу для переписки с друзьями очень давно. Теперь они, как все, пользуются Интернетом, а ненужная никому стопка осталась.
Женя проскользнула в папин кабинет и выдвинула верхний ящик стола. Нет бумаги. Во втором ее тоже не оказалось. Третий был заперт на ключ. В плотно пригнанном зазоре торчал уголок цветного, в блестках, картона. Похоже, открытка. Отогнув упругий край, Женя прочла: «Женеч…» Так-так, интересно… Стараясь не обшарпать красочный слой, она тихонько потянула застрявший уголок. Туго двинувшись, добыча поддалась, заскользила и очутилась в руках.
Еловая ветка с шишками, сверкающий алмазными снежинками сиреневый шар в пружинках серпантина. От нарядной открытки исходил слабый запах духов – корица, что-то цитрусовое… апельсиновый ликер? Аромат был сладкий и чуть-чуть отдавал вином. Женя перевернула картинку и прочла то, что уже рассмотрела в урезанном виде: «Женечка!» Почерк кудрявый и крупный. Кто мог назвать папу уменьшительным домашним именем Жени?
Должно быть, открытка прислана ей! Папа не успел передать, они же сегодня не виделись. Или просто забыл.