Когда жизнь на виду
Шрифт:
— Вот что, — предлагаю я, — давай-ка мы с тобой в шахматишки сыграем.
— Это идея, — кивает головой Корольков. — Давненько я тебя не наказывал.
— Ну, это мы еще посмотрим.
За окнами пасмурный день начала августа, небо набухает тучами, и я, выглядывая в окно, пытаюсь сдержать свои радостные чувства, чтобы не испытывать разочарования, если дождя не будет. Дождь в этих краях редкость, и я так по нему истосковался, что мечтаю по приезде в отпуск зарыться в нашу уральскую грязь по самые
И все-таки, вот эта степь, с чахлой растительностью, с местами будто выжженной земли, где ничего не растет совсем, с ландшафтом, как бы вылепленным второпях, чтобы сделать и забыть, — она становится нам со временем ближе. К ней даже можно питать симпатии. А как же иначе, ведь у нас же общая жизнь: общие радости, огорчения, заботы. Обживая степь, мы вкладываем смысл в ее нехитрое существование, меняем ее облик. Она в свою очередь не остается в долгу и меняет нас, воспитывая в каждом хозяина. Степь ревнует нас к прошлому, старается понравиться и заслонить все, что было раньше.
Символ окружающей нас природы — пыль. Она царит и летом и зимой, если снега выпадает немного. Ненависть к ней не имеет смысла, как желание согреться под звездами. Пыль — это фон нашей жизни, так как ездить нам приходится много. Ее вкус и запах — неотъемлемые наши ощущения, как запах конского пота у кочевого племени.
Надо отметить, что, кроме созерцания капризной природы за окном, я еще занимаюсь работой. В моем распоряжении небольшая установка, где я проверяю схемы автоматики и внедряю рацпредложение. Оно хоть и не хитрое, но требует домонтажа. Поэтому я укладываю провода в жгуты и расключаю их на клеммниках. Работа эта не инженерная, но мне нравится: руки заняты, а голова почти полностью в моем распоряжении.
Рядом занимаются своим делом Валера Слободсков со своим постоянным помощником Павликом Милеевым. Я сменный инженер, Валера с Павликом — мои люди, и делаем мы одно дело. Слободсков техник, но работает прибористом пятого разряда. Мы с ним одногодки, Павлик моложе нас и устроился к нам недавно. Монтируя измерительные приборы, Валера спокоен и деловит. Внутренние передряги выше воротничка у него не поднимаются, В этом есть какая-то надежность.
— Мой любимый герой — Гриша Мелехов, — смачно говорит Слободсков, закручивая винт.
— От Мелехова невесты не уходили. Он их сам бросал, — отмечает Павлик. Невеста Валеры недавно на родине вышла замуж, Слободсков послал ей поздравления на красивом бланке, и мы это дело торжественно отметили. Чтобы все, как у людей, было. — Хороших людей невесты не бросают, — добавляет Милеев.
— Если бы ты, молодой человек, слышал, как за хорошими людьми двери стучат, ты бы подумал, что началась атомная война, — отвечает Валера.
— Нет, — говорит Милеев, — не зря твой любимый герой бандит и бабник.
— Гриша — это человек, это сила, — входит Слободсков в спокойный азарт. — Только вот некоторые книги пишутся для умных людей,
Опять конфликт поколений. Конечно же, наше со Слободсковым поколение лучше, чем Милеева. Мы хоть люди обязательные и словами не бросаемся, в конце концов.
— Во всяком случае, я общественное сознание не покупаю по сходным ценам, — отзывается Милеев. Они крепят приборы, находясь по разные стороны щита, и, не торопясь, переговариваются.
— Да, при твоей зарплате в этом пороке не погрязнешь.
— О чем это он? — спрашиваю я Слободскова. Валера у нас личность известная, и многое, что с ним связано, довольно любопытно.
— Едем, как-то в автобусе, — смеется Павлик, — а на задней площадке пьяный к женщине привязался и ругается. Все сначала молчали, затем ропот начался. В воздухе, как обычно, мечется вопрос: где настоящие мужчины? И тут Валера отважно подошел к дебоширу, который был уже в плечах раза в два, и дал ему три рубля, при условии, что тот выйдет на первой же остановке. И он торжественно вышел с сальной миной на лице.
— А ты что, хотел бы, чтобы я, как Свиридов, на пятнадцать суток попал? — спрашивает Валера. — Тот в прошлом году блеснул, да выронил алкаша неудачно из автобуса. И так уже всю мою фотографию затрепали, переносимши с Доски почета на Доску тревоги и обратно.
— Я знаю, почему ты так сделал, — хихикает Милеев. — Потому что ты сам такой же.
— Какой?
— К девушкам пристаешь в общественном транспорте?
— Как положено. И не только в транспорте.
— Ну вот.
— Ты, Паша, можешь не волноваться. Гриши Мелехова из тебя, конечно же, не выйдет. Будь ты умнее, ты бы заплакал от этих моих слов, — говорит спокойно Слободсков. — У тебя и девушек-то нет, кстати. А почему? Да потому, что их ведь развлекать надо, трудиться, что-то говорить, стараться быть фигурой, рисковать. Тебе это трудно… Живешь ты вот с родителями в тепле и сытости и ничего-то тебе не надо.
— Наши эмигранты во Франции, — замечаю я, — одно время презирали тех же французов за то, что у них не хватает силы воли застрелиться при соответствующих обстоятельствах.
— Не мешай мне проводить воспитательную беседу, — реагирует Слободсков, — не сбивай мне мысль. Так вот, насчет этого товарища в автобусе. Во-первых, он не алкаш, а просто нормальный дурак. Мы с ним часто в городе друг на друга натыкаемся. Во-вторых, это все мне самому не очень понравилось, и я на следующий день, случайно его встретив, трешку обратно отобрал. В-третьих, ты что же думаешь, я его испугался или его друзей? Да у меня приятелей около трехсот человек. Короче говоря, все ясно. А вот ты мне ответь: сколько раз в этом году ты с насморком бюллетенил?