Кого я смею любить. Ради сына

Базен Эрве

Мы стояли перед ней, неловкие и напряженные, кроме Берты, которая ничего не понимала и своей грязной

1 У католиков принято во время помолвки дарить невесте кольцо с бриллиантом, которое затем носят вместе с

обручальным.

рукой нерешительно пыталась погладить мамины волосы, прикоснуться к этому сокровищу. Мама с

раздражением ее отстранила.

— Морис в суде. Он ведет важное дело, — сказала она с видом безразличия. — Он приедет к ужину.

— Но автобусы уже не ходят! —

возразила Натали, исходя из наших жизненных привычек.

— У него своя машина.

И тотчас же, воспользовавшись заинтригованным молчанием, заслуженным этой машиной, мама

вставила:

— Кстати, Нат, надо будет вынести лук из сарая, чтобы освободить там для нее место.

Затем, поднеся руку ко лбу, она снова ушла в свою мигрень, не настаивая, не прося нас уделить водителю

место в нашем сердце. Я не произнесла ни слова. Ни одного. Но маму этим было не обмануть. “Такая любовь,

как наша” — я нарочно привожу здесь слова этой заезженной песенки — она поет, ведь правда же, она не

молчит. Мама злилась на меня за мое молчание и сопротивление, но и за свою собственную скрытность и за

свои признания тоже. Она злилась на меня, как и я на нее: по стоящим и нестоящим причинам, слившимся в

яростное неприятие того единственного, что было мне действительно невыносимо: чужой страсти.

— Пошли, девочки! — сухо сказала Натали. — Надо прибраться.

Я встряхнулась. Теперь уже почти совсем стемнело. Мама стояла ко мне спиной, вяло подкладывая

поленья в огонь. К чему размышлять? Из всего того, что я предусмотрела на день, когда опасность прояснится,

— хор умоляющих голосов, увещевания кюре, посольство к отцу и сыну — ничего уже нельзя было

испробовать. Тем более в мамином положении. Оставалось только склониться перед захватчиком — защищаясь

на своей территории, ведя партизанскую войну.

— Ну, голубка моя! — сказала мама для приличия.

Я на цыпочках отступила. В прихожей Берта, оказавшаяся там раньше меня, сосредоточенно ковыряла в

носу.

— А кто приедет сегодня вечером? Кто?

— Да, непросто будет ей объяснить, — сказала измученная Натали.

Тем более непросто, что мы сами еще хватали ртом воздух, не зная, как быть, чему верить! У

официальных церемоний есть, по крайней мере, одно преимущество: они назначаются на определенный день,

они обеспечивают переход от одной жизни к другой. В нашем случае — ничего похожего: на нас свалился

папочка и нужно было принять его без предупреждения, в ту же минуту. Но вдруг я подумала о незнакомой

мачехе, о ее прозвище.

— А кто приедет? Кто? — повторяла моя бедная сестра.

— Да новый мамин муж, месье Бис! — просто сказала я.

V

Супругу сначала повезло. Не посовещавшись

между собой — это было бы неприлично, — мы с Нат

ждали его приезда, словно свистка к началу матча. Мне было любопытно посмотреть, как он выйдет из

положения, какую мину принца-консорта, внезапно взошедшего на иностранный трон, он нам состроит. Даже

считая этот брак необходимым, я все же не могла понять, почему он согласился жениться тайком, тем самым

затруднив себе вхождение в наш круг. Я делала тысячу предположений: “Его отец был против. Он припер его к

стенке, как мама — нас!” Или другое, несмотря на сцену на Эрдре, в конце концов нормальную для прощания

мужа с женой: “На самом деле они не хотели жениться. Они на это решились в последний момент, потеряв

голову, и ему, наверное, так же стыдно своего поступка, как было ей, когда она приехала”.

Но от продуманной встречи как раз пришлось отказаться. В шесть часов, несмотря на еще четыре

принятых порошка, мама билась головой о стену. Она была красная и горячая, и Нат сунула ей градусник под

язык: 39,6!

— В постель! — тотчас приказала Натали.

Обезумев — или делая такой вид — при мысли о том, чтобы предоставить нам одним принять Мориса

Мелизе, мама пыталась цепляться за свое кресло. Но очень скоро, дрожа всем телом, сотрясаемая ознобом — а,

может быть, втайне желая обойтись без сцен, собрав вокруг себя свой мирок, полный тревоги и

предупредительности, какими обязаны окружать больную, — она дала дотащить себя до комнаты и завернуть в

теплое одеяло. Так что когда в семь часов на трех последних поворотах раздались три сигнала клаксона,

несколько раз повторенные и далеко разнесенные болотным эхо, мне не пришлось думать о том, какое

выражение придать своему лицу. Выход готов, представления излишни. Материнский жар избавлял нас от

необходимости ломать лед. Я спустилась по лестнице через две ступеньки, говоря себе из принципа: “А если

открыть дверь и спросить его: “Что вам угодно, месье?.. Мадам Мелизе? Здесь таких нет. Здесь живет мадам

Дюплон!” Но эта тонкая шутка осталась невостребованной. На самом деле я выбежала прямо к калитке,

открыла ее, бросилась к дверце машины — “Ведетты” черного или темно-синего цвета, — которая только что

остановилась без малейшего скрипа тормозов, и по-хозяйски расположилась на заднем сиденье 1. Затем, без

всяких обиняков, которых он не заслуживал, я крикнула шоферу:

1 Во Франции на заднее сиденье (при свободном переднем) садятся только в такси. Поступить так в частной машине

означало бы выказать неуважение к водителю.

— В поселок, быстрее. К доктору Магорену. Мама больна.