Кола
Шрифт:
– Тогда скажи своему хозяину: коляне тут есть и будут. Пусть это помнит. И еще скажи: нам сдается, он знает – его брат утонул не просто, – да сам многого опасается.
– Против Сулля кишка тонка, – подхватил Афанасий.
– Это не надо переводить, – поспешно сказал благочинный. – Не надо.
– Вам не понять нашей жизни, – вскоре сказал лопарь. – Не судите и будете несудимы. Мы сами уж.
– Вы сами, верно, – сказал городничий. – А жаль...
– Не надо про это с ним, Иван Алексеич, – попросил благочинный. – Поминки все же. Пусть только добрые слова будут.
Городничий
– Пусть.
– Пообещайте ему бумагу охранную, – сказал Герасимов.
– О родителях лучше, – сказал благочинный.
Городничий поднял глаза, смотрел на брата Сулля, на лопаря.
– Ваши родители, вы сказали, против войны с нами. Значит, Сулль не нарушил их волю, когда пришел в Колу. От этого он стал сыном не только им, но и вашему городу. Он спас его честь. И совесть ваших сограждан. Он был против крови, слез и горя. Вы когда-нибудь это поймете... Вам мы желаем быть похожим на брата. Чтобы вас знали в Коле как честного человека. Чтобы вы были желанным гостем у нас, а не ставили шхуну за три версты. Кстати, бумагу охранную вы получите. Берите свой товар без боязни. И если еще в чем будет нужда, можете приходить. С миром только.
– Да, с миром, – подтвердил благочинный. Он подождал, пока перевел лопарь, и добавил: – А Сулля мы в Коле помянем. Так и родителям передайте. И горькую выпьем, и слово доброе о нем скажем. И панихиду отслужим, и в синодики поминальные имя его запишем.
...К утру, когда солнце у самых варак было тусклое, подул ветерок. Норвежская шхуна ожила сразу: торопливо забегали в незнакомой одежде люди, полезли на мачты. Чужой, непонятный говор, выкрики, суета. Андрей наблюдал, как шхуна снималась с якоря. Он так и не спал короткую ночь: бродил по шхуне, подолгу стоял у борта, глядел в темноту воды, прощался с Суллем.
Шхуна хорошо слушалась руля. Развернулась уверенно к северу, паруса наполнились ветром, и уже берега пошли тихо назад. По воде распластались от варак тени, длинные, до другого берега. Там верхушки варак были освещены. Андрей привалился к борту, смотрел за корму: Кола уходила все дальше. Она тоже была под солнцем. Спят там сейчас. И Нюшка спит.
Вечером с нею при всех прощались. Она подала котомку ему, про пирог говорила рыбный, сухари, чай, полотенце отдельно с мылом. И тревожно, не голосом уже, глазами только спросила: «Вернешься? Не задуришь?» Мгновеньем всплеснулась радость: «А как же?» Чуть спьяну не шагнул обнять Нюшку, но она поняла, отошла сразу, ладная и красивая. Лишь глаза залучились к нему на миг смехом: «Но-но! Это я так просто!»
Стоя теперь у борта, Андрей глядел вдаль на Колу. Про себя улыбался: «Да, чуть при всех не натворил спьяну».
Когда лопарь и брат Сулля ушли к городничему за бумагой, Андрей с Афанасием и Никитой еще помянули Сулля – Афанасий смутил. У погреба во дворе он открыл западню, сел, свесил ноги и сидел понуро со штофом. Похоже, оставшейся от застолья водкой он один поминал Сулля. На коленях хлеб лежал, рыба сушеная. Однако позвал он Андрея еще непьяно:
– Выпей со мной, – он будто устал сильно.
Андрей опустился рядом. У погреба было
– Неловко, поди, тут. Поминки все же.
– А ты не судачь. На поминках лучше молчать. Сиди, пей и молчи. – Афанасий налил ему в чашку, отломил хлеба. – С усопшими надо душой говорить. Людность – она хороша на свадьбах...
Андрей тоже так думал. А если уж говорить на поминках, так надо было сказать про Сулля. Пусть каждый бы что-нибудь тихо вспомнил. Нашлось бы хорошее. Вот бы и погрустили. Андрей сел поудобнее, спустил ноги в погреб. Оттуда тянула сырая прохлада снега. Они с Афанасием набросали в марте его, когда Андрей вернулся из-под ареста. Бросали весело. Афанасий рассказывал про Смолькова ему, про Сулля.
Водка была теплая. Они выпить успели и раз, и два. Потом подошел Никита. Постоял, посмотрел на них.
– Дожили, – сказал с укором. – За столом не хватило?
– Садись с нами, – позвал Афанасий. – Выпей.
– Пошли уж в дом тогда.
– Людно там. А здесь мы помянем тихо.
Никита тоже сел с ними. Взял чашку, перекрестился.
– Царство небесное Сулль Иванычу.
– Ага. За светлую его память. Такого помора сжили. – Афанасий сжал губы, крутнул головой. – Тебе, Андрей, как?
– Налей.
Они сидели втроем у погреба во дворе, пили теплую водку, ели хлеб и сушеную рыбу, молчали. Время будто остановилось.
«Нет, я не стал бы руку себе рубить, – думал Андрей. – Чего ради? И Сулль бы не стал, хоть и любил он деньги. Он честно бы захотел играть. Наверно, потому и неудачником был. Все разрывался на две части. В арестантской тогда утешал меня, а сам грустный. Никогда таким раньше не был. Обняться попросил: „Все хорошо будет, я верю”. Чувствовал, что прощается? Знал, что, может, последний раз? И поехал. Подумаешь – рука за наследство?! Сулль жизни не стал беречь, а деньги брату оставил».
– Судно чужое, – тихо сказал Никита. – Ты смотри, Андрей, в оба там. Как колянин с ними идешь.
Андрею неясно было, куда смотреть надо в оба, но по тому, как вскользь сказал Никита и как молча кивнул Афанасий, понял: ему оплошать не велено.
– Бахилы мои наденешь. И дождевик, – сказал Афанасий.
– Зачем?
– Велим. И нож не забудь. Пусть тебя сохранит.
Никита кивнул:
– Дело он говорит, – и посмотрел на штоф. – Чего обратно ставить? Допьем да помянем Сулля.
– Помянем, – сказал Афанасий.— Андрею пора уж.
На заливе ветер крепчал, шумел в снастях. За бортом плескалась вода. Судно хорошо шло. Варака слева вставала стеной, голым костистым боком тянулась к светлому небу. Когда впервые везли их в Колу, Кузьма Платоныч красочно про нее рассказывал. Сколько минуло с тех пор? Здесь же шли потом на акулий лов. По заливу вараки стояли в золоте. А возвращались в обледенелой шняке, и вараки были в снегу.
Хоть и немного прошло с тех пор, а многое изменилось. Одно неизменным осталось. Андрей по-прежнему ссыльный и крепостной. Не будь этого, пал бы в ноги Анне Васильевне, Никите и Афанасию... Пал бы, да не падешь! Нюшке только один позор будет: ссыльный и крепостной.