Кола
Шрифт:
– И в морях свык имеет.
Сиволобый выждал, пока старики сказали, и сам молвил:
– За срам-поношенье вину клади на свой разум.
Матвей клонил голову, а глаза прятал: не углядели бы беса в них. Про Сиволобого подумал: «Ты ужо погоди. Я тебя ославлю, пострашней суда будет. И исправник не спасет».
Старики водку приняли. Распивая ее, хвалили скромность Матвееву, в душе радовались неожиданному повороту: каждый втайне вину перед ним чувствовал.
...В Архангельске, в портовом кабаке, Матвей подряжал артель. Приглянувшийся десятник брался доставить колокол и поднять его на собор,
– Тово, парень, мала больно плата, мала, – вежливо подвигал рюмку к штофу.
Матвей наливал.
– С охотой употребляешь?
– Желанием бог не обидел.
Матвей притянул его за рукав, наклонился близко, шептал.
Десятник ковырял в зубах пальцем.
– Ну так, верно. И это можем...
А потом отпрянул, уставился на Матвея:
– Да ты что?! – Глаза округлились на миг, зарябили смехом, лицо дернулось, и десятник захохотал: – И они выйдут? Сами? Да ну-у! Ха-ха-ха-ха! Ох-ха-ха-ха-ха! – И вытирал кулаком слезы. – Да ты, парень, никак сам черт будешь? Ха-ха-ха!
– Был бы черт – не скупился. А то подешевле надо.
– Ха-ха-ха! – не мог уняться десятник. – Так они, говоришь, сами выйдут? А кругом народ?
– Ага, – щурил глаза Матвей.
Знал он своих стариков. Поморы, смолоду не боявшиеся ни бога, ни черта, к старости становились набожными, о душе так пеклись – ум крестом заслоняло.
Весть, что в праздник Ивана Купалы большой колокол на собор поднимать станут, облетела Мурман. Поморы покидали промыслы, спешили в Колу. Роздых в работе причинный: дело божье, перечить никто не может. А летом дома побывать хочется, семью проведать, хмельного выпить, да и глянуть желание есть, как колокол на собор придется.
У церковной ограды народ с утра раннего. Бабы и ребятишки – первые. За ними поморы степенно толпятся, в настроении праздничном, трезвые. Ждут, когда артель за подъем примется. Новый колокол – всем волнение. Звон, что теперь пойдет над заливом, гордость в сердца вселять будет: наш звонит!
День благодатный выдался. Солнце светит, тепло. На небе ни тучки. А тихо – травинка не шелохнется. Бывают летом в Коле такие дни. И коляне все радовались: услышал господь молитву, на погодку не поскупился.
Церковный двор прибран чисто. В нем старики собираются. Их положение особое, почетное. Не с толпою они за оградой, а отдельно, внутри ее, на виду у всех, на шаг к господу-богу ближе. Рубахи праздничные на стариках, цветные, в сапоги хоть глядись, ремень фасонно приспущен на животе, козырьки картузов блестят. И стоят старики чинно: кто денег меньше давал на колокол – позади, кто больше – выступили вперед, уперли руки в ремень, ждут.
Много лет потом, век целый, с хохотом рассказывали на Мурмане: постарался артельный десятник...
Канатами колокол оплели, блоки, лебедки и вороты укрепили, и десятник команду сверху уже подал. Канаты струнами натянулись, понапряглись, и, будто живой, колокол шевельнулся и поплыл вверх.
Плавно шел колокол, медленно, и вдруг на глазах у всей Колы споткнулся на середине пути и стал. Как уперся во что-то. Тихой тревогой гудела медь. Колокол покачивался беспомощно, и тревога эта брала за душу стоявших внизу колян.
Предчувствие беды охватило всех: вдруг да знамение не к добру. «Коли стал колокол
Матвей за дверями церковными прижался к щели. Он видел, как взволновался народ, забеспокоились старики, заоглядывались недоуменно. У Матвея внутри нетерпение, словно пружина сжатая: «Не так что-то делаю, ох, не так!» И додумать уже не успел: торопливо сверху сбегал десятник, скороговоркой шепнул на ходу:
– Сказать ладом бы! – И вышел быстро на паперть, поднял руку, призывая к себе внимание. – Люди добрые! Не идет дальше колокол! Не божье дело допущено... – голос срывающийся. – Покайтесь сами, очиститесь! – За оградой в испуге многие закрестились. А десятник рукой указал к старикам, напряг голос: – Кто из вас, старики, со снохами грешен – пусть из ограды выйдет!
От слов его народ за оградою всколыхнулся, бабы концы платков закусили, поморы смолкли. Все подались вперед, замерли: что-то будет сейчас?
Над кучкой праздничной стариков словно гром в ясный день грянул. Они застыли недвижно, не в силах сообразить, что делать. Тишина наступила – слышно стало, как Кола-река журчит.
Меж собою коляне давно судачили: старички, мол, не прочь со снохами, пока сыновья на Мурмане. Но слухи слухами оставались. В содеянном не только на исповеди – никто на дыбе бы не признался. А тут обернулось! И каждый, наверное, Суравлева-помора вспомнил. Был такой в Коле. Украл однажды он ярус и на миру богом поклялся: не брал. А на следующий год отнялись у бедняги ноги. Потом-то и каялся принародно, и прощения в соборе вымаливал, да поздно – не воротились ноги к нему. Вот уж истина: долго бог ждет, да больно бьет.
Тишину ветерок нарушил. Звук от меди тихий и заунывный. Толпа за оградой зашевелилась.
– Божье дело ждет, граждане старики!
Но на десятника уже не глядели. Повернулись все к старикам, а те посередь ограды, будто на лобном месте. Переступают с ноги на ногу, как под кнутом лошадь. Всю праздничность потеряли.
– Выходите! – окрик из-за ограды безжалостный.
Как подхлестнутая, толпа погустела к забору комом, вязкая. Выкрики громкие, злые пошли, а иные и с хохотом, словно про грех стариков стало уже всем ведомо.
– Выходи, кто грешен!
– Гнать их!
– Вонючие козлы!
– Эй, выходи! А то всех повыбросим!
Дрогнули старики. Кучка их раскололась. Вперед вышел Лоушкин, пугачевец: плечи опущены, идет медленно, тяжело. Народ за оградой смолк, глазам не верил. А Лоушкин не к воротам пошел, к собору. Стал на новое место, один, на собор перекрестился, поклон поясной отвесил и, не глядя ни на кого, расправил плечи, будто в чистоте души клятвенно присягнул.
У собора паперть – крыльцом крытым на резных столбиках – растекается вдоль стен на две стороны. Крыльцо высокое. Матвею в притвор двери видно как на ладони – народ за оградою, старики, Лоушкин. На лице его строгость, смирение, гнев проступают. Не простит Лоушкин поношения. Но не это Матвею важно. Грешны старики, нет – что ему? Сам не ангел с крылами. Но Сиволобый! Ему-то там каково? В его грехе у Матвея сомнений и крохи нет. Был изроныш-то. Был! Его ведун сам у снохи... Не потому ли столько денег и сил вложил в колокол Сиволобый?