Кола
Шрифт:
Неожиданно ударили в большой колокол при соборе. Одинокий, тягучий гул. И Шешелов вздрогнул: набат? Вещая беду, сжалось сердце. Почтмейстер замер и побледнел. Колокол снова ударил – сильнее, громче, и следом сразу же два других вразнобой загудели тревожными голосами. Почтмейстер запятился в дверь, с мест вскочили дворянские заседатели, стряпчий, бухгалтер, уездный судья. Волны тягучего гула хлестали в сердце. Шешелов трудно поднялся с кресла, опираясь о стол, пошел к окну. Двор по-прежнему заливало солнце. На привязи мирно паслась коза. К воротам крепости потрусили гуськом чиновники. С крыльца спускались последними казначей и исправник. На каменной колокольне тоже
По пустынному двору крепости шел прямиком по траве, один. Набат не смолкал. Не просто, видно, переполох. Шешелов шел тяжело, медленно, словно хотел тяжесть будущего отсрочить.
За башней собралось все летнее население Колы: старухи, старики, бабы. Отец Иоанн что-то им говорит, говорит. На стенах крепости – вездесущие ребятишки. Бруннер поодаль строит отрядами инвалидных и добровольников, горячится, размахивает руками. А залив совершенно чист. У Фадеева ручья черным деревом стоит дым. И на левом берегу, за Еловым мысом – тоже. Сигнальная бочка смолы горит и там. Но что с обоих постов увиделось? И спросил подошедшего к нему Герасимова:
– Отчего зажжены сигналы, Игнат Васильич?
– Неизвестно пока, – глаза Герасимова тревожны. – Бруннер послал на оба поста узнать. Но, похоже, не гости едут.
Бруннер выстроил, наконец, отряды, что-то им говорил. Чиновники кучкой стоят особой. В позах скованность, не спускают с залива глаз. Стоят как у дома, в который везут покойника.
Набат повторялся в вараках эхом, гулом шел по заливу. За крепостью у воды он, казалось, бил гораздо сильнее: не гости, не гости едут.
– Игнат Васильич, пошлите кого-нибудь: пусть набат прекратят, с ума можно так сойти.
– Бруннер уже послал.
Бруннер заметил Шешелова, оставил построенные отряды и скорым шагом пошел к нему. Дым у Фадеева ручья по-прежнему разрастался огромным деревом. Теперь жди беды. А с постами неладно вышло. Надо было дозорным зажечь сигналы и немедленно идти в город, сообщить, что увидели.
Набат, наконец, умолк. Тишина наступила звонкая. Шешелов в ней едва услышал собственный голос, когда спросил Бруннера:
– Что вы намерены предпринять?
– Не знаю, против кого. Десант может быть на гребных судах, а может, пойдет по берегу. – Бруннер был возбужден. Видно, мысли о предстоящем деле его пьянили. Над кольскими унтерами он старший в звании и по приказу губернии Шешелову не подчинен.
– Скорее что на гребных, – скромно сказал Герасимов.
Бруннер покосился на него мельком, Шешелову ответил:
– Думаю разделить отряды. Один пойдет на левый берег залива, к Еловому мысу, и там засядет. Другой останется здесь, у редута, а
Что ж, он не трус, Бруннер. И, видно, в дело ему не терпится. Но из города усылать отряды сейчас опасно. И Шешелов вновь пожалел, что губерния отказала ему в начальственном предписании. «Господи, надоумь ты Бруннера не зарваться!»
– У них винтовки, – приветливо, мягко сказал Бруннеру. – Они могут высадиться у Створного мыса, ближе вашего отряда, и бой станет для вас проигранным.
– Всегда не поздно отступить в Колу...
– Верно. Но они могут этого не позволить. – И повторил уже с нескрываемой завистью и досадой: – У них винтовки. Они отряд ваш перестреляют при переправе обратно в Колу.
Запальчивость несколько спала с Бруннера. Он вспомнил, верно, прежние разговоры. Оглянулся на выстроенные отряды, покосился чуть на Герасимова и снизил голос:
– А что бы вы сделали на моем месте?
«Слава богу, он спрашивает. Господи, помоги самолюбие не задеть, оно такое болезненное у молодых».
– Я бы пообождал. Не следует разрознять отряды, пока не наступит ясность.
– Мы в городе, как в мышеловке, – недовольно возразил Бруннер. – И лишены действия. А присутствие духа дает оно.
– Поверьте, – мягко перебил Шешелов. Он решил просить, хитрить, но удержать Бруннера от поспешности. – Я знавал командиров храбрых, вижу, как вы умело распоряжаетесь, и непременно донесу в губернию о ваших похвальных действиях. Но послушайте моего совета: не спешите делить отряды.
– Ждать в бездействии?..
– Это самое верное сейчас – ждать. Пусть вернутся сперва дозоры.
...Лишь часа через два, к полудню ближе, вдруг все потянулись толпой к Туломе.
– Похоже, дозорные возвращаются, – сказал Герасимов. – Кир мой ходил туда...
– Ваш сын?
– Ага. Сам напросился к Бруннеру. – Игнат Васильич был заметно доволен поступком сына.
Бруннер у самой воды, хлопотливый, неугомонный, встречал шняку. Два дюжих парня уже подгребли к берегу. «Тот, седой, наверное, сын Герасимова». Лица обеспокоены, торопливы движения, говорят Бруннеру наперебой. И два слова: «корабль» и «военный» – прошли ропотом по толпе. Шешелов тоже услышал их, почувствовал, как руки его опустились: военный корабль в Коле никто не ждал.
– Расступись! Расступись! – кричал Бруннер. – Да расступитесь вы! – Он вел парней на откос, к Шешелову, и единым дыханием выпалил: – Военный корабль! – И подтолкнул сына Герасимова. – Расскажи.
– Корвет трехмачтовый, паровой, с английским флагом, – подтвердил парень. – Идут осторожно. Фарватера, видно, совсем не знают.
Что такое корвет – Шешелов понимал плохо. Все заслонили слова «корабль», «военный», да еще слово прибавилось «паровой». Оглянулся к Герасимову растерянно, а сына его спросил:
– Какой он? Что на нем из оружия?
Игнат Васильич сзади сказал негромко:
– Корабль средней руки. Не легкий и не тяжелый.
– А пушки? Пушки есть на нем?
– Шестнадцать, – ответил сын. – Калибр крупный.
Слышно было дыхание людей. Даже взгляды Шешелов на себе чувствовал. Какие-то старики, добровольники, инвалидные и его чиновники подались к нему ближе, словно теперь от него зависела нераздельность их судеб и он, Шешелов, мог изменить что-то в происходящем.
От крепости крик истошный послышался, и все заоглядывались туда. Добровольник кричал непонятное, махал руками, показывал на залив. Толпа вокруг ожила, потекла от Шешелова на крик.