Кольцевая дорога (сборник)
Шрифт:
В тот день Мишка был в особом ударе. У поворота на Тиховку он рвал на обочине травы и спрашивал у нас их названия. Ни одного названия мы, конечно, толком не знали. А Мишка объяснял и перечислял без умолку: лисий хвост, манжетка, гусиная лапка, будяк, зверобой… Как было не позавидовать!
С того дня и повелась за ним слава — знахаря и следопыта. Вскоре нашли мы в лесных полувысохших канавах и ямах несколько щурят. Откуда они взялись — никто не знал. Спросили Зуенка. Сказал, что утки занесли на лапках икру.
Что ни день — новое!
Как-то,
С дороги, прямо по засеянному овсяному полю, мы побежали с ним к одиноко росшему на холме старому дубу.
Толстый, дуплистый дуб вдобавок был еще и выжжен внутри. Мы пролезли без труда в дупло, примостясь на корточках, уставились, как скворцы из гнезда, на струи косого ливня. Сквозь них лес, пригорки и поле казались расплывчатыми, неопределенными, тонули в водянисто-туманной завесе.
Вначале, вслушиваясь в шум ливня, оба сидели молча. Но вот Мишка уловил, что в дупле дождь шумит иначе, так, словно где-то на придорожье зовуще гудит вверху провод. Сходство показалось мне поразительно точным. И я удивился, что раньше не замечал такого. Сказал об этом Мишке. Он, откинув со лба светлые волосы, от моих слов заулыбался, словно от похвалы учителя. И стал рассказывать о местах, в которых жил с матерью после войны до переезда в Тиховку. Припомнилось ему одно утро, после которого как-то «не так», как он выразился, пошла вся жизнь…
Будто бы только сейчас стоял перед ним с отчетливой ясностью замшелый лесной рассвет, в котором возникла вдруг вдалеке многоголосая песня. Когда ее слова стали отчетливо различимы, Мишка, опережая взрослых, выскочил на дорогу. На запад шли наши солдаты.
В тот день деревня вернулась из леса.
На пепелищах взрослые ковыряли палками пепел. Их палки напоминали клюки, а сами люди казались очень старыми, безмерно утомленными. Мишка сидел на сваленных у пепелищ котомках и толком не понимал: что взрослые ищут, почему так старательно, осторожно ковыряют золу?
Их дом сожгли немцы. Он был с края села. Недалеко, в лощине, жалась к дороге кузница. Кирпичная, да еще на отшибе, она почти уцелела. Сгорели только деревянные пристройки и крыша.
Сон валил Мишку. И кузница то уплывала, то казалась почти рядом. Он уже засыпал, когда тишину пепелищ потревожил незнакомый ему, непонятный звук. Точно с ветки сорвалась в воду капля, от которой пошли едва уловимые круги. Или бывает еще: зазвенит в темноте комар — и уже не уснуть.
Почему именно этот звук так насторожил и встревожил? Кричали ведь, носились над пепелищами птицы, пели рядом в кустах сирени. С особой отчаянностью щебетали ласточки. Наверно, когда деревня вернулась из леса, прилетели и птицы, но с домами сгорели и их гнезда. Однако даже тревожно-тоскливое щебетание ласточек казалось обычным, а услышанный
Мишка протер глаза. Сон будто рукой сняло. Он вдруг увидел, что в стороне, возле кирпичной кузницы, на разбитой снарядом жатке кто-то сидел и играл на… скрипке. Большая взлохмаченная голова клонилась, как у прикорнувшей птицы. Человек держал в руках скрипку и водил смычком по струнам. Плыли тихие, под стать хмарному дню, звуки. Сперва они действительно напоминали расходящиеся круги, только не на воде, а как бы в воздухе. Словно поплыла над головнями и пеплом легкая паутина.
Музыка казалась слабым огоньком, за который боишься, чтобы не погас от ветра.
Услышав скрипку, сдавленно заголосили бабы. Их плач слышался, пока не стемнело, и, засыпая, Мишка уже не мог разобрать — то ли плакали бабы, то ли пела скрипка.
Утром он проснулся от звона молота и сразу побежал к кузне. Пахло углями и горячим железом. Мишка вызвался покачать замусоленную оглоблю горна. Качал, а сам посматривал на Матвея. Пожилой седоватый кузнец возился с железками. Это он играл вчера на скрипке. Было время, когда без скрипки Матвея ни одно торжество в деревне не обходилось. Были, понятно, и другие музыканты, но Матвея уважали особо.
— Дяденька, — произнес Мишка, как только Матвей достал кисет, чтобы передохнуть за цигаркой, — научите играть!
Матвей попридержал кисет, задумался.
— С чего бы это? — проговорил он. — А впрочем, приходи вечером, когда я работу закончу.
От счастья Мишка был на седьмом небе. Ведь Матвей согласился сразу!
— После работы. И каждый день, — предупредил кузнец, расшевеливая в горне уголь.
Мишка, окинув взглядом кузницу, увидел скрипку, прислоненную в углу, и, едва сдерживая радость, припустил скорее домой, на свое пепелище. Несся, а в ушах свистел ветер и слышалось пение скрипки.
Снова пришел в кузницу под вечер. Пахло все тем же неостывшим металлом. А Мишке представлялось: тепло не от железок — от струн скрипки.
В кузне теперь, кроме Матвея, стоял усатый солдат-артиллерист со скрещенными на петлицах стволиками. Матвей насаживал у наковальни лопату. Солдат топтался, умолял простить его.
— Да, браток, подковали мы с тобой скрипку… Что делать? — Матвей попытался улыбнуться. — Пришлешь новую после победы. А сейчас веди коней, перекую — до Берлина дорога длинная! — И вздохнул: — Вот мальца жаль, обещал ему…
Мишка стоял у порога и недоумевал, почему дядька Матвей не замечает его. Только когда солдат вышел, кузнец кивнул обреченно на угол:
— Нет у нас с тобой скрипки…
Мишка взглянул туда. Грудой лежали обломки скрипки, а рядом — матерчатый чехол и увесистая связка подков.
— Солдат невзначай бросил. Прямо в нее угодил. Эх, мать те… — выругался Матвей. — Он ведь не знал, что в углу она… Не знал, понимаешь!
И, больше не заговаривая, принялся расплющивать под нож железку. И уже не теплом, стынью пахла для Мишки в тот день железка.