Колчаковщина (сборник)
Шрифт:
Капитан Ефимов с любопытством смотрит.
— Выдержишь, черт с тобой, пущу, честное слово офицера!
Больше и больше распрямляется Сун-Сен. Красный туман перед глазами. Из тумана в глаза Сун-Сену заглядывают два других глаза. Скрестились две пары жутких человеческих глаз, приковались друг к другу, не оторвутся. Глаза Сун-Сена и глаза официанта Максима, прильнувшего к стеклу рубки первого класса. В обеих парах глаз глубокое человеческое страдание…
Выпрямил страшный груз Сун-Сена. Стоит он во весь рост, приковался кровавыми безумными глазами к безумным глазам Максима. Изо рта тоненькой
У капитана Ефимова дернулся левый пушистый ус. В мелких судорожных морщинках задергалась левая щека. Капитан нервно вскинул левое плечо и глухо хрипнул:
— Ткните тех… внизу!
Кванг-Син-Юн и Шуан-Ли заметались от боли, увеличили тяжесть груза. У Сун-Сена подкосились ноги. Он упал на колени, но страшный груз перегибал туловище Сун-Сена назад… Еще… Еще… Сун-Сен оторвался от палубы, мелькнули ноги. Внизу, за бортом, будто рыба большая метнулась в воде…
Молоденький черноусый гусар, пошатываясь, подошел к борту и склонил к воде бледное перекошенное лицо. От того места, где упали китайцы, во все стороны побежали рябью маленькие волны…
Капитан Ефимов сердито, и хрипло обратился к Зелинскому:
— А молодец китаец, пан Зелинский?
Пан Зелинский снял маленькую, изящную, с малиновым околышем, фуражку, вытер вспотевший лоб.
— Да… китаец… страшно…
Под холеными усами пана Зелинского дрожала растерянная улыбка, а ровные белые зубы выбивали нервную дрожь…
В Ивановку пустили орудийный залп.
В двух местах взметнулись к небу широкой воронкой черные клубы дыма. Зазвонили в набат. По улицам забегали обезумевшие люди. Спешно накладывали на возы добро и спешили с узлами и детьми на руках вглубь, подальше от берега.
Пароход, стреляя из всех четырех орудий, медленно спускался вниз.
Деревня пылала…
…Сидит Максим в своей крошечной каютке, мутным, немигающим взглядом приковался к стене. Со стены двумя жуткими глазами глядит на Максима широкое желтое лицо. Глаза налиты кровью. Безумие широкой осязательной струей льется из глаз китайца в глаза Максима. Струйки крови из левого угла рта, из ноздрей и ушей китайца сбегают по синей кофте, капают на пол Максимовой каюты.
Кап… кап… кап…
Каждая капля отдается в ушах Максима колокольным звоном. Медленно распрямляется китаец, вместе с ним медленно распрямляется Максим. Все ближе и ближе глаза китайца к глазам Максима. Вот, вот, около, глаза в глаза. Холодеет тело Максима, ужас холодной волной льется из глаз китайца в глаза и мозг Максима.
— Ай!
Очнулся Максим. В приоткрытую дверь каюты бледное лицо горничной уставилось на Максима широко открытыми, испуганными глазами.
— Какие вы страшные, Максим Иваныч, что с вами?
Максим тяжело перевел, дух. Унимает рукой бьющееся сердце.
— Ох, воды!
Горничная кинулась из каюты и сейчас же вернулась с водой. Залпом выпил стакан. Провел рукой по глазам.
— Заболел я, Анюта.
…Ночью в Максимову каюту один за другим пробрались три человека — приземистый и широкоскулый артиллерист Коротков, пулеметчик Мелехин и высокий бородатый лоцман. Всю ночь в каюте слышался страстный
Рано утром пароход пристал к берегу между двумя селами, налево — Чусовка, направо — Вязовка. Две пушки на Чусовку, две — на Вязовку.
— Огонь! Огонь!
Капитан Ефимов и пан Зелинский наблюдают в бинокль.
— Может быть, мирное население, пан капитан?
— Все бунтовщики! Огонь! Огонь!
Оба села пылали. Ветер доносил встревоженный набатный звон. В бинокли было видно, как метались по улицам обезумевшие люди…
С парохода высадились двумя отрядами, — отряд на Вязовку, отряд на Чусовку. На пароходе остались артиллеристы и пулеметчики и из офицеров — капитан Ефимов и пан Зелинский. Оба в рубке первого класса пьют кофе и мирно беседуют.
Максим бегает по пароходу от солдат к матросам, от матросов к солдатам.
Страстно убеждает:
— Братцы, голубчики, невозможно так больше! В чьей крови купаете руки? В крови отцов своих, братьев, матерей, сестер. Кто вы сами-то, не народ разве? Из господ разве?
Взволновались от страстных Максимовых слов, загудели сдержанно:
— Ну, какие господа, все из крестьян.
— Я и говорю. Смотрите на господ-то, вас послали убивать, а сами кофеем прохлаждаются.
Максим показал на верхнюю палубу, где сидели капитан Ефимов и пан Зелинский.
— Братцы, нельзя так больше. Самих себя убиваете. Может, в ваших селах такие же солдаты, как и вы, насилуют ваших жен, сестер, порют ваших отцов и матерей. Разве можно терпеть?
Артиллерист Коротков выступил вперед, решительно взмахнул руками.
— Одним словом, верно, братцы! Кому служим, — господам. Кого бьем, — своих отцов и братьев!
Хмурились загорелые, обветренные лица, ломались брови над вспыхнувшими злобой глазами. Все решительнее наступал на солдат Коротков.
— Братцы, им что? Чуть неустойка, их и след простыл, а мы куда денемся? Отвечать придется, — как ответим? А отвечать рано или поздно придется, долго эта власть не продержится, со всех сторон горит, не затушишь.
И опять страстный шепот Максима:
— Братцы, вся надежда на вас, наши матросы все, как один, пойдут.
— Да что толковать, валяй, братцы!
Максим и Коротков бросились на верхнюю палубу, за ними тяжелым шагом затопали солдаты. Вбежали в рубку.
Капитан Ефимов с удивлением взглянул на солдат.
— Что такое? Зачем вы сюда?
Максим подскочил к офицерам, в волнении размахивая салфеткой, как шашкой.
— Это счет, господа офицеры.
Обернулся к солдатам, показал на офицеров, жестко зазвенел голос:
— Взять их!
Растерявшихся и почти не сопротивлявшихся офицеров вывели на палубу, поставили к борту.
— Прыгай в воду!
Капитан Ефимов и пан Зелинский с трудом соображали, что происходит, и молчали.
— Ткни их в зад.
Солдаты остервенело ткнули штыками. С криком боли офицеры бросились в воду.
— Стреляй! В руки меться! В ноги стреляй! В голову не бей!
Вокруг пана Зелинского засвистели пули. Остро кольнуло в бок. Зелинский нырнул. Нырнул и капитан, задохнулся, быстро вынырнул.