Кольцо графини Шереметевой
Шрифт:
— Люба ли Мария Петру? — спросил отец.
Князь Иван махнул рукой: какое, мол! Отец торжествующе заметил:
— Вот и я про то сказываю! Наша Катерина — вот на ком надобно женить государя!.. И умна, и в галантерейных науках толк знает, будто родилась царицей.
Иван Долгорукий ночью был на пирушке и теперь не без труда вникал в разговоры сродников, однако, услыхав про новый план отца, поперхнулся, перестал жевать.
— Батюшка, побойтесь Бога! Катька с австрийским посланником амурится, с Миллюзимо!
— Ай! — передёрнулся Алексей Долгорукий. — Что ты понимаешь в своей сестре?
— Скажет ли государь спасибо за нашу невесту? — усомнился Сергей Григорьевич. Взгляды обратились к Василию Лукичу, который всё ещё не подавал голоса. Тут он наконец заговорил, но как бы совершенно о другом:
— Государь Пётр Алексеевич как-то повелел Прозоровскому переплавить государственную казну, а тот взял и не послушался, отдал собственные деньги вместо государевых... И что же? Миновало время, Пётр опомнился, ах, где моё золото-серебро, зачем велел я его перелить? Тут-то и признался во всём Прозоровский... Что, окромя благодарности, мог высказать ему Пётр?
— Да наша-то Катерина вроде не похожа на государственную казну, — усмехнулся князь Иван. Он уже потерял аппетит и сидел, подёргивая ногой.
Василий Лукич уклончиво заговорил о молодости, неопытности царя, мол, нужны ему дельные советники, а потом вернулся и к Меншикову:
— Есть у него слабое место — денежные дела его. Так же и Остерман мыслит. Без лихоимства светлейший не может... И за то легко его прищучить... — Василий Лукич не поднимал глаз, говорил тихо и тем вынуждал всех внимать ему. — Есть ещё новый грех у Меншикова. Можно сказать — не грех, а преступление. Повелел он внести себя и всё своё семейство в царский календарь — не дожидаясь, пока повенчают царя с дочерью!
Тут за столом возмущённо загалдели. Князь Василий приподнял брови, опять стало тихо, и он закончил:
— Ежели молодой государь узнает про календарь да ещё про то, что тот взял у иностранного государства немалую сумму денег, — не простит его. У малого Петра закваска Петра Великого... Надобно лишь в том помочь ему. — И князь Василий выразительно взглянул на Ивана, и тот понял: власти Меншикова приходит конец.
Плотно были закрыты двери в доме Долгоруких, как и во многих домах Петербурга. Тайные беседы велись многими и многими жителями города...
VII
А Меншиков ещё пребывал в осознании всех великих титулов, коими был одарён Великим Петром: губернатор Петербурга, господин Ораниенбаума, первый действительный тайный советник, герцог Ижорский, кавалер ордена Андрея Первозванного, а также Белого и Чёрного Орла...
Однако покоя в душе не было.
Нервно прохаживался он по своему ореховому кабинету. Грузно ступал по фигурному, в звёздах паркету и бросал взгляды то на изразцовые стены, то на потолок, где среди затейливых орнаментов царила разрисованная яркими красками могучая фигура Великого Петра в шлеме и латах.
Тревога, страх за будущее, ярость раздирали безродного властелина, и он не мог с собой справиться. Одолевали дурные предчувствия, болело сердце... Молодой наследник сперва ушёл в себя, замкнулся,
Послышался стук в дверь, князь вздрогнул. Вошёл лакей и сообщил о посыльном от государя.
Увидев гербовую печать на конверте, Меншиков схватил письмо и выпроводил посыльного. Читать он почти не умел, но и звать секретаря не собирался — гордость не позволяла. Взял лупу, свечу, сел за стол и стал разбирать написанное:
«Понеже Мы, Всемилостивейший... намерение взяли от сего времени сами на Верховном тайном Совете присутствовать и всем указам отправленными быть за подписанием собственной нашей руки и Верховного тайного Совета... того ради повелели, дабы никакие указы и письма, о каких бы делах оные ни были, которые от князя Меншиков а... не слушать и по оным отнюдь не исполнять, под опасением нашего гнева... О сём публиковать всенародно во всём государстве и в войсках...
Пётр II».
Это был конец!
Схватившись за голову, Меншиков бросился в одну, в другую сторону. Голову пронзала острая игла, сердце заколотилось с бешеной силой...
Он болен, болен! — вот где выход! Надобно немедля написать бумагу в Верховный совет и просить уволить его по старости и болезни!.. Выход, казалось, был найден. Седьмого сентября Меншиков написал бумагу, но...
VIII
Через два дня, девятого сентября жители Санкт-Петербурга увидели на Невской першпективе кавалькаду, возглавляемую четверней белых коней, богато запряжённую карету и в ней — светлейшего. Он отправлялся в изгнание, однако вид имел такой, словно ничего не случилось: горделиво поглядывая кругом и улыбаясь, он кланялся прощаясь... На нём был дорогой кафтан, меховая шапка с красным околышем, парик... В следующих за ним каретах сидели сын Александр, жена Дарья Михайловна и дочери Мария и Александра.
Так, с шиком отправлялся Александр Данилович в своё рязанское имение Раненбург, не зная ещё, что столь простой ссылкой не кончится задуманное против него дело...
В тот же час на Невском в доме Голицына у окна стояли Василий Лукич и Иван Долгорукие, которые пришли к князю, чтобы познакомиться с новыми книгами его, а теперь захвачены были зрелищем, открывавшимся им на дороге. Меншиков ехал, красуясь как на параде, Василий Лукич улыбался краешком губ. Иван Алексеевич охвачен был двойственным чувством, в котором смешались жалость к светлейшему и смятение перед бренностью власти. Не случится ли так, что завтра на смену Меншикову вот так же кто-то ещё покинет город?.. Он и осуждал властолюбца, и сожалел о том, что Верховный совет не внял его просьбе, — ведь князь истинно захворал, просил об отставке, хотел повиниться. И ещё смутное чувство собственной вины шевелилось в Долгоруком — Василий Лукич и Остерман пугали государя чрезмерной властью Меншикова и его, фаворита, подбивали на те же действия...