Кольцо графини Шереметевой
Шрифт:
— Я докажу ему, чья тут воля главная, кто есть самодержец! — вскинул голову Пётр.
— Конечно, докажете, — уверенно отвечал фаворит и перевёл разговор на другое: — Батюшка мой и дядья сказывали, будто Александр Данилыч к роскоши склонен. Одних ковров у него тысяч на сто.
— Не хочу я во власти его пребывать! — упрямо повторил император и осторожнее добавил: — Что ежели в денежных делах его покопаться?.. Дед мой завещал в скромности пребывать, а Данилыч живёт яко царь заморский.
— Но, государь... — в замешательстве пробормотал Долгорукий. — Ведь государыня Екатерина благословила
— Ах, эта Мария! — с досадой проговорил Пётр. — Не по душе мне она, Иван!
— А коли не по душе, так можно... того!
— Эх, кабы расторгнуть ту помолвку... — мечтательно прищурился император.
— Вы — государь, Ваше Величество, и, значит, воля ваша главная! — поставил точку фаворит.
V
...Петербургский день с немалым трудом разлепил свои веки, мглистые облака поднялись чуть выше крыш, не выпуская из своих объятий низкорослый город.
Шереметевские хоромы на берегу Фонтанки — каменные и деревянные строения, амбары, сараи, великий сад — тоже окутаны влажной холодной сыростью.
В один из таких хмурых зимних Дней Наталья Шереметева вбежала в свою светлицу и бросилась на подушку, заливаясь слезами. Ах, Петруша, как ты жестокосерден! За что обидел сестрицу?.. Велика ли беда — разбила скляницу его в чулане! — так ведь не знала, не ведала, что хранит он в скляницах благовонные травы, да и темно было в чулане.
В какой день вздумал серчать на неё! — ведь ныне годовщина смерти батюшки. Встав с кровати, юная графиня подошла к окну, и памяти её предстала давняя картина: толпы великие людей, государь Пётр Алексеевич во главе траурного шествия, лошадей множество в чёрных епанчах... Ах, горе, нет теперь у неё ни батюшки, ни матушки! Как счастливы были они в Кускове, в каком довольстве и благополучии жили, а теперь более года как уж нет её... В последний день призвала к себе детей, перекрестила всех, простилась, да и закрыла глаза навеки, оставив сирот на попечение бабушки да гувернантки мадам Штрауден. Явственно стояло перед глазами строгое и суровое, но такое милое, с ямочками лицо матери... И было так жалко себя!.. А братец не посмотрел ни на что, осерчал на неё из-за той безделицы...
Теперь скоро уж время обеда, надобно спускаться вниз, а ей не хочется. Что, ежели?.. Сама ужаснулась такой мысли: взять и уйти из дому! Не раздумывая, подхватила синюю бархатную шубейку, муфту, платок — и к двери. Навстречу Дуняша:
— Далеко ли оболокаетесь?
— Вздумала погулять...
— Ваша милость, никак одни? — удивилась Дуня.
— Тоскливо мне, Дунюшка... Да и дело у меня есть... важное.
— Так я с вами! Бабушка ругаться станут.
— Нет, нет, я сама, сама... Мне в аптеку надобно, — придумала оправдание Наталья. Да ведь и вправду на Невской першпективе аптека есть, в которой можно разные травы купить, чтобы брат не серчал — Только, голубушка, Дунюшка, ты смотри никому про то не сказывай! — И заспешила на чёрный ход.
Скоро оказалась на Невской першпективе, среди множества магазинов; заглянула в одну, в другую галантерейные лавки, купила позументы, нитки,
Ветер тем временем разогнал облака, и яркая синева явилась на небе. Высокая и тонкая графиня загляделась на небо, неловко ступила на заледеневшую мостовую, да и поскользнулась. У пала так, что муфта отлетела в сторону.
В ноге — острая боль, а над головой синее, как фарфор, небо. И в тот же почти миг на фарфоровой синеве возникла голова в зелёной треуголке, встревоженное лицо, чёрные глаза и брови, офицер Преображенского полка в зелёном мундире. Бросился к проезжавшему извозчику, мигом вышвырнул из санок человека в заячьей шапке — и назад, к Наталье.
— Больно? — спросил, но, не дожидаясь ответа, взял её на руки и поднёс к санкам. — Где дом ваш?
— На Фонтанной... — морщась от боли и краснея, отвечала она. — Возле моста.
— Уж не хоромы ли шереметевские?
Она кивнула.
— Так вы, должно, Наталья Борисовна, графиня Шереметева?.. О, знатного человека дочь! — Он сел рядом, прикрыл её ноги, наклонил голову: — К вашим услугам — князь Иван Алексеевич Долгорукий. — И крикнул извозчику: — Гони к Фонтанной!..
В доме между тем поднялась изрядная хлопотня — искали беглянку. Увидав подъезжающие санки, слуги высыпали на крыльцо, а бабушка замерла у окна второго этажа.
У ворот князь осадил лошадей, взял пострадавшую на руки и понёс к крыльцу. Глаза его, весёлые, чёрные, неотступно смотрели на неё, но и она, отчего-то забыв о боли, не могла отвести от него взгляда, будто заворожённая. Вот он ласково улыбнулся, явно любуясь её нежным румянцем, серьёзными серыми глазами, лицом, окаймлённым серебристым платком с чёрной полосой, слегка прижал к себе и коснулся губами её пальцев. От рук его исходил некий жар, и впервые почувствовала Наталья истинно мужскую силу. Она смутилась, заалела и, смущённая его смелостью, вспыхнула, вскинув густые тёмные, словно бабочки, ресницы...
А в доме продолжалась хлопотня, слуги голосили, толклись в сенях; сверху по лестнице, шурша юбками и ворча, спускалась Марья Ивановна, Дуняша охала про себя.
По-хозяйски ощупав ногу, Марья Ивановна послала за лекарем, однако особого сочувствия не выказала, а вместо этого принялась распекать внучку:
— Виданное ли дело? Эко! — убежала не спросясь, укатила неведомо куда... Вот тебя и наказал Господь!
Потом обратила внимание на офицера, спросила: кто таков?
Князь представился, выражение лица бабушки изменилось.
— Неужто Долгорукий князь? Так вот ты каков, батюшка? Хорош! — Она оглядела его: — Знавала я одного Долгорукого, да и прочих тоже... А молодого князя в первый раз вижу... Мерси тебе за Натальюшку... А князю Василию кланяйся от меня.
— Благодарствую! — поклонился он. Щёлкнув каблуками и бросив ещё раз взгляд на юную графиню, удалился.
Вместе с креслом, в котором она сидела, Наталью подняли наверх, в бабушкину комнату. Явившийся туда лекарь осмотрел ногу и объявил, что сие есть растяг, надобны покой и холод. После тех процедур беглянку покормили, и бабушка велела всем выйти.