Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века

Нестеров Антон Викторович

Первым она достала портрет, на обертке которого было написано: «Лик моего лорда». «Держа в руке свечу, я придвинулся ближе, чтобы рассмотреть, чей портрет назван таким образом. Королева явно испытывала колебания, показывать ли мне его; однако явленное мной настойчивое желание взяло вверх и я обнаружил, что это – портрет графа Лестера.

Я выразил готовность отвезти эту миниатюру домой, моей госпоже; однако королева отклонила эти притязания, ссылаясь на то, что она располагает лишь одним-единственным портретом графа. Тут я заметил Ее Величеству, что у нее рядом – сам оригинал, ибо видел, как Лестер на другом конце комнаты беседует с Госсекретарем Сесилом. [390] Следом королева достала портрет моей госпожи и поцеловала его, а я осмелился поцеловать руку ей, чтобы засвидетельствовать мою великую любовь к той, что послала меня сюда. После этого королева показала прекрасный рубин, размером не меньше теннисного мячика. Я заметил, что в знак своей приязни она могла бы послать моей госпоже этот рубин или портрет графа Лестера. Ответ Ее величества был следующим: если моя королева будет следовать ее советам, то со временем к ней перейдет все, чем сейчас владеет она сама; после паузы

она объявила о решении послать моей госпоже, в знак своего расположения, прекрасный бриллиант». [391]

390

Уильям Сесил занимал пост госсекретаря с 1558 по 1572 г.

391

Memoirs of Sir James Melville of Halhill, 1535–1617. Ed. A. Francies Steuart. New York, 1930. P. 94.

Николас Хилльярд. Роберт Дадли, граф Лестер. 1576. Национальная портретная галерея, Лондон.

Обратим внимание: всю эту сцену Елизавета выстраивает подчеркнуто доверительно – она проводит посла в самое сердце дворца, в свою опочивальню, демонстративно колеблется, показывать ли гостю миниатюру, тем самым давая ему понять, насколько она ей дорога (по своей ценности миниатюра приравнена к рубину размером с теннисный мячик, но в этой сцене она выступает как сокровище большее, чем драгоценный камень – как некое интимное сокровище Елизаветы). По сути, пригласив посла осмотреть ее коллекцию миниатюр, королева приглашает сэра Мелвилла к своеобразному исповедальному откровению с ее стороны.

Неизвестный англо-нидерландский художник. Уильям, Сесил, барон Бёрли. 1560-е гг. Национальная портретная галерея, Лондон

Откровение это тем более необычно, что в качестве самого интимного сокровища Елизавета демонстрирует Мелвиллу портрет графа Лестера… переговоры о браке которого с Марией Стюарт – цель приезда сэра Мелвилла в Англию.

Но важно, что при этой подчеркнуто доверительной сцене присутствуют посторонние – Госсекретарь Уильям Сесил и… сам граф Лестер.

Доверительность и приватность становятся частью тонко выстроенного спектакля, что понимают все его участники.

Для нас важно особое соотношение частного и публичного, присущее той эпохе, о котором свидетельствует эта сцена.

Отметим пока, что своеобразным маркером зоны интимного выступает здесь миниатюра.

А теперь прочтем, держа в памяти эту сцену, начало одного из самых знаменитых стихотворений Донна – «Шторм. Послание Кристоферу Бруку»:

Thou which art I, ('tis nothing to be soe)Thou which art still thy selfe, by these shalt knowPart of our passage; And, a hand, or eyeBy Hilliard drawne, is worth an history,By a worse painter made; and (without pride)When by thy judgment they are dignifi'd,My lines are such…[Тебе, который есть я (<хотя в мире> нет ничего, что было бы подобным)/ Тебе, который, при всем том, есть ты сам, – и само это есть свидетельство расстояния, нас разделяющего; и <как> одна лишь рука иль зрачок,/ нарисованные Хилльярдом, стоят <болыпого> исторического полотна,/ нарисованного худшим, чем он, художником; (без гордыни),/ когда расценишь, чего достойны,/ эти строки…]

Донн с первой же строки декларирует особо доверительные отношения с адресатом послания, [392] строя «Шторм» как речь, обращенную к ближайшему из друзей, то есть – разговор в высшей степени частный. И упоминание здесь имени Николаса Хилльярда, лучшего, непревзойденного миниатюриста той эпохи (ил. 44) подчеркивает эту авторскую установку на приватность «беседы», ибо миниатюра как живописный жанр существовала именно в «зоне приватности». Если портрет маслом писался, как правило, в полный рост и представлял модель в ее роли «публичного человека», при всех регалиях и символах, присущих ей как «государственному деятелю, воину, придворному фавориту», то миниатюра ограничивалась изображением лица, плеч, иногда – рук и представляла модель в роли «возлюбленного или возлюбленной, жены, близкого друга». [393] Как говорит в «Трактате об искусстве миниатюры» художник и ювелир Николас Хилльярд «сии малые изображения весьма подходящи для того, чтобы служить людям благородным, будучи размерами невелики, а манерой изображения – весьма приватны, они есть портреты или изображения самих владельцев, людей, равных им своим положение и тех, кто особо им интересен…» (выделено нами. – А. Н.). [394] Миниатюра была призвана напоминать владельцу о том, кто на ней изображен – часто она выступала даром, признанным подчеркнуть привязанность [Gaunt 1980: 40] и особые узы, соединяющие получателя и дарителя. [395]

392

Отметим, что стихотворные тексты Донна в принципе адресованы «избранным» – «То the Understanders», «тем, кто понимает», как то было сформулировано в обращении к читателям, открывавшем книгу стихов, изданную после его смерти.

393

Mercer Eric. Miniatures/ Oxford History of English Art. English Art 1553–1625. Ed. by E. Mercer. Vol. 8. Oxford, 1962. P. 196.

394

Ralegh Hilliard Nicolas. A Treaties Concerning the Arte of Limning. Ed. R. K. R.Thornton and T. G. S. Cain. Hatfield, Hertfordshier, 1981. P. 65.

395

Отчасти

сходные функции выполняли в XVIII–XIX вв. при русском дворе табакерки с портретом государя, подносимые как награда в ознаменование некоей заслуги одариваемого перед императором или страной. Заметим, что генетически эти табакерки восходят именно к медальонам с вмонтированным в них миниатюрным портретом.

Но важно, что при всей «установке на приватность» «Шторм» был едва ли не самым известным при жизни поэта стихотворением Донна, о чем мы знаем по количеству дошедших до нас списков этого послания. Тем самым публичное и частное взаимодействуют в этом донновском стихотворении столь же парадоксально, как и в упомянутой выше сцене между королевой Елизаветой и Джеймсом Мелвиллом.

Приведем еще одну историю, случившуюся в конце 1590 гг., которую анализирует в своей книге «Эстетика культуры» специалист по социальной истории Ренессанса Патриция Фумертон, [396] отталкиваясь от анекдота, рассказанного Уильямом Брауном в одном из писем графу Шрюсбери:

396

Fumerton Patricia. Cultural Aesthetics. Renaissance Literature and the Practice of Social Ornament. Chicago and London, 1991.

«…как я слышал, юная леди Дерби носила на цепочке, спрятав на груди, портрет, заключенный в изящный медальон, королева же, заметив это, поинтересовалась, что это за прекрасная работа: леди Дерби всячески извинялась, только бы не показывать свой медальон, но королева им завладела, открыла – и обнаружила, что то [портрет] Госсекретаря [Сесила] [397] – тогда, выхватив медальон, закрепила его на туфле, и долго с ним так ходила, потом она взяла его и застегнула на локте, и носила какое-то время там; и когда Госсекретарю передали эту историю, он сочинил стихи и пригласил [лютниста] Хейлза, чтобы спеть их во внутренних покоях [королеве]…» [398]

397

Роберт Сесил, граф Солсбери, занимал пост госсекретаря с 1590 по 1612.

398

Lodge Edmund. Illustrations of British History, Biography, and Manners, in the reigns of Henry Viii, Eduard VI, Mary, Elizabeth, and James I: Exhibited in a Series of Original Papers, Selected from Manuscripts of the Noble Families of Howard, Tallbot and Sesil… with numerous Notes and Observations. London, 1791. Vol. 3. P. 146–147.

Комментируя эту сцену, Патриция Фумертон подчеркивает: нежелание леди Дерби показывать медальон никак не связано с тем, что миниатюра внутри него может как-то ее скомпрометировать: Роберт Сесил приходится леди Дерби дядей, и медальон с портретом – подарок не возлюбленного, а близкого родственника. Но дело в том, что эта миниатюра принадлежит леди и является «частью ее внутреннего я, ее личной тайной, которую она согласна открыть лишь тем, кого выбрала сама. Елизавета же, настаивая на том, чтобы ей показали содержимое медальона, вторгается в личное пространство леди Дерби». [399] Но особенно для нас интересно то, что узнав эту историю, ее невольный герой, Роберт Сесил, граф Солсбери (которому на тот момент 35 лет) сочиняет королеве (которой 69 лет!) любовные стихи, а любимый тенор королевы Роберт Хейлз исполняет их ей под лютневый аккомпанемент, ибо королева продемонстрировала свою особую приязнь к графу.

399

Fumerton Patricia. Cultural Aesthetics. Renaissance Literature and the Practice of Social Ornament. Chicago and London, 1991. P. 76.

Перед нами, по сути, следующая цепочка событий: королева вторгается в частное пространство своей фрейлины – и пользуясь этим пространством, находясь в «зоне приватности», публично демонстрирует личное отношение к графу, что побуждает того на ответный шаг: публично (исполнение любовных стихов графа происходит в его частных покоях, но становится известным всему дворцу) заявить о своих «чувствах» к королеве. Мы сталкиваемся здесь со своеобразной интерференцией интимно-личного и публичного, их постоянным (при этом нарочитым, носящим демонстративно-театрализованный характер, как игра королевы с медальоном в этой истории) перетеканием одного в другое.

Джон де Критц. Роберт Сесил, граф Солсбери. 1602. Национальная портретная галерея, Лондон

Вспомним при этом, чем была дворцовая жизнь в ту эпоху. Сама архитектура дворца (как и стремящаяся повторить ее в миниатюре архитектура поместья благородного человека) со сквозными анфиладами просматриваемых насквозь комнат, как раз в это время приходящая на смену архитектуре замковой, где многие комнаты отделялись от центральной залы закрывающейся дверью, была ориентирована на предельную публичность жизни его обитателей. Дворец – пространство для экспозиции жизни монарха придворным (которые олицетворяют при этом всех его подданных, представительствуя за них) – личные королевские покои были не помещением, куда монарх удалялся, чтобы побыть одному, а помещением, доступ в которое был открыт лишь кругу особо приближенных придворных и ближайших советников. Тем самым уход монарха в глубь дворцовых покоев, в личные апартаменты был не удалением от государственных дел, а скорее наоборот, погружением в наиболее важные из них.