Колесом дорога

Козько Виктор Афанасьевич

— Ой, не-не-не, Аркадька, што говоришь, кого поминаешь, плюнь,— Ненене была сама не рада, что затеяла разговор, будто не знала, кому и про что можно говорить.

— Не буду я колоть твоих кабанчиков, руки мазать,— сказал Барздыка.

— Ой, не-не-не,— вцепилась в него бабка,— ты ж, Аркадька, ве­даешь мою беду.

— Все я ведаю, тольки тут и Щуру нема работы. Кто родится, кри­чит, а помирае каждый молчком.

— Ой, да не кажи ты мне ничего про того Щура, будь милостивы, заколи, на поминки ж мне...

И Барздыка не устоял, хотя работа была по Щуру. При всей сво­ей жилистости, силе не было у того Щура на доброго кабана твердо­сти в руках, подсвинков, поросят молочных ему только и колоть. Как- то Махахей позвали его уложить кабана, так ему, Аркадю Барздыке, пришлось спасать от того кабана всех троих: Щура со сватом и само­го Махахея. Все белые, что проётыни, висьмя висели на балке в хлеве, дрыгали ногами, а кабан бегал под ними и прыгал, целился схватить за лытки. Щур не колол свиней, а, надеясь на силу, бил их кувалдой в голову. Кувалдой хотел справиться и с кабаном, может, и справил­ся б, только Махахеиха перед тем, как идти мужикам в хлев, поднесла Сидору со сватом по стаканчику. От того стаканчика и помутилось у Сидора в глазах, не в лоб, а в ухо свистнул он кувалдой. Разодрал ка­бану ухо, тот озверел, а мужикам бежать некуда, ворота закрыты и колодкой

приперты, хоть на стену лезь, хорошо, что подвернулась еще балка.

Барздыка справился с кабаном тихо, в одиночку, те трое так и мо­тались на балке, когда Махахеиха привела его спасать их. Он, Барзды­ка, наказал им еще и не шевелиться, чтоб не злить зверя. Пудов десять — двенадцать было в нем, он чувствовал свое разодранное ухо, свою кровь, и кровь эта бесила его. Самое трудное было уговорить кабана успокоиться, заставить слушать себя. Барздыка не помнит, ка­кими словами это ему удалось, да и слова тут не важны были. Какие слова, если ты как сама смерть перед тем кабаном являешься. И надо заставить его почувствовать эту смерть и принять ее. Тут нужен и глаз, и рука, и сердце такое, чтоб не дрогнуло ни на минуту, не виль­нуло в сторону и чтобы не вильнул от тебя кабан. Все это было у него, откуда взялось, он и сам не знал. Было в нем, а сынам не передалось уже. Нету этого в Ваське. Рука твердая, а в сердце все равно жалость, в последнюю минуту вскипит она, и дело испорчено. Но сейчас Барздыка почувствовал эту жалость и в себе, разозлился на себя, а больше на Ненене: чертова баба, испортила ему руку, поднимется ли теперь она, когда придет время настоящей осенней или предзимней работы, почти калека теперь он. Не смог отказать Ненене. И приспи­чило ей помирать не вовремя, как родить бабе приспичивает. Впервые от запаха горелой щетины запершило у него в горле, а от дыма ржа­ной соломы, такого сладкого всегда, заслезились вдруг глаза. Будто и впрямь померла уже Ненене, понесли ее вперед ногами из хаты. Черт не возьмет ее годов еще двадцать. Ему ведь тоже надо вывозить стожок и картошку с захваченных соток выкопать и в копцы засы­пать, привезти, а поперек дороги Матвей Ровда стоит. Не так Щуру поперек дороги, как ему. Щур свое нахапал, пока лесником был, по всем статьям обошел его. Легко Ненене осуждать Щура, голой при­шла, голой и уходит, двух последних кабанчиков и то на поминки се­бе забила. Сама по себе поминки решила справить. И что за блажь такая на людей напала, тут только время, кажется, настало жить, свет посмотреть, а они в гроб ложиться. И Барздыку уже мутило и от жа­ры, и от мыслей, и от запахов собственной одежды, фуфайки, рубаш­ки, в которых он всегда выходил на смаление кабанов.

Ненене решила умереть еще весной, когда переселение в новые каменные дома стало неизбежным, когда подписаны были уже все бумаги, оценена ее хибарка и внесены деньги за новую квартиру, на что ушла ее коровка, которую она все же вывела из хаты, поставила в хлев, но, как оказалось, ненадолго. И все же не потеря этой коровы, не близящееся переселение заставили ее думать о смерти и тем бо­лее не годы, не старость.

— Бусел в этом году не прилетел, покинул бусел мой дуб, свое селище, значит, приспел час и моим костям в вечную постельку,— пе­реубедить ее было невозможно. Ненене решила умереть твердо и окончательно. Ко всему, как, опять же, говорила она, начал летать к ней и долбить стену дятел. А дятел, известно давно, долбит стену к покойнику. Про то же, что перестал к ней ходить по ночам Иван, так мало проживший на свете, так быстро умерший, она молчала, по­лагая, что людям этого не надо ведать. Знала она только Ивана, Иван и позвал ее в дорогу. «Последний раз я сегодня гостюю у тебя,— ска­зал он ей,— теперь ты ко мне придешь навечно». И той ночью она почувствовала, что действительно пора ей в дорогу, завершился круг ее жизни, не про нее каменный дом, новая квартира, газ и вода. Ро­дилась она в доме деревянном, из этого дома и в постельку на погост перейдет. И начала Ненене копить денежки на похороны, на по­минки. Для поминок и завела двух поросяток, и кошелек заодно купила, чтобы было куда сбереженные денежки складывать, на которые по­том возьмут водки и выпьют за упокой ее души под двух кабанчиков. Ее уже не будет на свете, а денежки найдут на ней, в кармане кофты, и не доставит она никому хлопот, никому не придется тратиться, не будет ни у кого причины упрекнуть ее. Все она сделала по-человече­ски — некому ее похоронить, сама себя похоронила. Вот так. И мысль эта тешила ее. Верно или нет, что она почувствовала свою смерть, увидела за спиной, но то, что это продлевало ей жизнь, бесспорно. Она даже помолодела, стала легче на ногу, не ходила, а как бы лета­ла по селу старой черной бабочкой в своих сатиновых просторных кофтах и юбках. Каждый день, поднимаясь по утрам с полатей, прежде всего тянулась к кошельку, пересчитывала деньги, меняла копейки на рубли. Рубли собирались из копеек медленно, гораздо медленнее, чем того хотелось Ненене. Но кое-что уже было там. Сегодня утром она добавила в этот свой кошелек еще один рубль и побежала кормить поросят. Нарвала и нарубила им лебеды, перемешала с мукой, забе­лила молоком, чтобы ели они лучше, росли быстрей. И, пока поросята ели, гладила их, чесала за ухом. Помыв за ними корытце, не удержа­лась, решила еще раз пересчитать деньги, словно их могло до­бавиться. Сунулась в карман, а кошелька нет. И, будто гром с неба ударил, как стояла она посреди двора, так и села. Села и стала пере­бирать щепочки, веточки, куриную слепоту рвать и считать на ней лепесточки. В магазин ходила — кошелек был при мне, лепесточек до­лой. Из магазина выходила — кошелек в кармане щупала, второй ле­песток оторвала. Поросятам в хлев еду несла — кошелек об тело терся, и третьего лепестка нет. Из хлева шла — не помню, оторвала последний. И цветок куриной слепоты был уже гол, смотрел на нее выпуклым желтым глазом. А ее глаза, давно уже обращенные внутрь, полнились слезами. Она невидяще и не понимая, что делает, сощипну­ла еще цветок и принялась как бы гадать: любит, не любит, любит... Не веря себе, ощупала карман, вывернула его, но в нем и крошки не завалялось. Вскочила, бросилась к магазину, долго стояла у при­лавка, не решаясь спросить у Цуприка о кошельке, боясь обидеть, и так и не спросила, разглядывала хлеб, пряники, конфеты, разноцвет­ные наклейки на бутылках и консервах, пока сам Цуприк не удивился, что это она как вкопанная стоит. Но и тут она ничего не сказала про свою пропажу. Из магазина кинулась в огородик, где рвала лебеду, вспорола его до последней былинки. Подхватила во дворе палку и ри­нулась в хлев, била своих поросят смертным боем и плакала вместе с ними: «Лучше вы б мяне съели, чем грошики мои...» К Барздыкеуже бежала, не видя и не разбирая дороги.

Потом зрение вернулось к ней, она перебирала и мыла поросячьи кишки, заставила свои глаза смотреть и видеть. Видеть все, что ели вчера, что ели сегодня. От кошелька нашлась только кнопочка, и ни рублика, ни копеечки. Ту кнопочку Ненене завязала в узелок, сунула в карман и пошла по селу скликать людей на свои поминки. И по­минки по живой Ненене

были грустными и веселыми. Людей наби­лось в хату столько, сколько и не помнила и не видела никогда та хата. Сидели не только за столом, но и на окне, на полатях. Грустно было до первой чарки, потому что собрались сначала одни только старухи и два поросенка, зажаренные в печи целиком, розово лежали на столе, скалились белыми зубами, будто смеялись над Ненене и ее затеей, вспоминали, как они съели ее грошики. Старухи, подвязанные под горло черными платками, недобро молчали, недобро, затаившись, молчала и хата, будто упрекала хозяйку за то, что она уже отреклась от нее.

— Пока живешь, чешись,— упрекнула Ненене Махахеиха,— помрешь, чесаться не будет,— упрекнула, правда, робко, пристойно, как и положено на поминках.

— Живая я, тольки негодная,— пристойно ответила ей и Ненене без обиды, вернее, прощая ей обиду, все и всем прощая, уже недо­ступная обидам. И первой подняла чарку.— Люди мруть, другим до­рогу труть, передний заднему’—мост на погост. Выпьем, девки, пока живые.

И бабки выпили первую, как и положено, не оставляя на дне слез, А тут подоспели и мужики. Махахей пришел с гармоникой. Баба Ган­на сначала накинулась на него, но ее быстро успокоили, та же Не­нене успокоила:

— Хорошо грае твой Тимох, Ганна. Пришла смерть на бабу, не кивай на деда. Последний раз музыку послухаю, на тым свете грать не будут.

С музыкой поминки пошли веселее. Под музыку ожил и замол­чавший, наверное, одуревший от жара, оттого, что так долго топи­лась печь, сверчок, затрещал, запощелкивал в лад гармонике. Помяну­ли Ненене, вспомнили добрым словом и ее Ивана, их дочку. Непри­метно перескочили на то, каким будет завтрашний день. На завтра было назначено переселение в новые квартиры.

— Я завтра уже буду далеко,— вздохнула Ненене.

— И правда помрешь за ночь? — не поверил Барздыка.

На эти его слова Ненене отвечать уже не стала. И гости, как бы почуяв, что они лишние, что не к месту спрашивать про это, дружно поднялись. И Ненене проводила всех и поцеловала каждого на про­щание, веря, что никого больше не увидит. Распрощавшись, подвязала платком подбородок, погасила свет и легла на полати, скрестив на гру­ди руки, Но не то что смерть, сон ее не брал, хотя лежала она долго, до света, до алой зари в окошке. С этой зарей в окошке она была вновь на ногах и как бы вновь родилась на свет. И рождение это было стыд­ным, будто грешила она всю ночь и не знала сейчас, как смыть на свету этот свой грех, как показаться на глаза людям. Потерянно из угла в угол побродила по хате, вновь свыкаясь со своей хатой, призна­вая ее, отзываясь скрипу каждой половицы. И в этом скрипе половиц было тоже что-то возрождающее, не терпящее безделья, праздности. И Ненене принялась за работу, Взяла в сенцах топор и начала разби­рать печь. Выламывала из печи по кирпичику, сносила их во двор и укладывала аккуратным штабельком. Аккуратность эта была излиш­ней, она понимала это, понимала, что ни к чему ей кирпичи, но не могла остановиться, душа ее не могла согласиться, что все пойдет пра­хом — хата, печь, кирпичи. И кирпичи были особенно дороги ей, и не только потому, что трудно добывались сразу после войны, но и по­тому, что были они в ее доме самыми крепкими. Огонь укрепил их, и они могли еще служить и служить, не важно, кому и где, главное, что они могли быть полезными. И сознание этой полезности забивало все другое: пустоту и никчемность ее работы, то, что эта работа не для ее уже рук, не всякий и мужик способен управиться с такой ра­ботой. И она тоже не управилась, но не потому, что устала, Печь от вчерашнего жара не успела еще остыть, под ее был раскален и обжи­гал руки. И Ненене, дойдя до него, вынуждена была остановиться. Но, и остановившись, она не дала себе передышки, тут же, смахнув с лица пот и кирпичную крошку, заторопилась в село: живо ли оно еще, все ли хаты живы, целы? И за этими наведками пропустила, как и когда сносчики подобрались к ее хате. Она убежала, не замкнув ее, забыв хотя бы для прилику навесить замок, и дверь хаты была нарас­пашку, вынесены наружу, оттащены за дуб все пожитки. Пожитков тех было совсем ничего, сундук да горка чугунков и черепья на нем, да кучка дерюжек, матрац и икона сверху на матраце, бережно, в мягкое положена, видно, доброй рукой. А вот кирпичики, что так трудно выдирались из печи, уже были засыпаны землей, раздавлены надвигающимся на огород, на картошку экскаватором. И Ненене ста­ло безмерно жалко этих кирпичиков, картошки, которую вбивал в землю экскаватор, и она ринулась на защиту этого своего добра, за­быв, что откреклась уже ото всего.

— Што, повылазили вочы, или залил их так, по кардопле прешь... Да я ж ее тольки прополола да тольки што ж окучила, кожны кустик, все своими руками, пяттю пальцами...

К Ненене подскочил, сняв неизвестно зачем фуражку и обнажив лысину, здоровенный, грудастый, что баба, мужик, по всему, главный здесь, бригадир.

— Ты что, баба, кричишь, без тебя начали, некогда нам. Но все в порядке, все до последнего черепка из хаты вынесено, можешь про­верить,— и он взял ее за руку, но Ненене с неожиданной силой от­толкнула его так, что он даже упал и не торопился подниматься, ви­димо, озадаченный тем, как эти живые мощи в юбке могли свалить его. А экскаватор уже подмял забор и медленно полз, словно подкра­дывался к кривобокой, вросшей в землю хатке. Хатка вроде даже как сжалась, пугливо смотрела пустоглазыми окнами на подбирающуюся к ней махину, и казалось, а может, и не казалось, может, и на самом деле вздрагивала. Между экскаватором и хаткой сухо семенила Не­нене, махала руками, будто пыталась отогнать экскаватор. И со сто­роны все это выглядело нелепо и смешно, и сносчики, как ни тягостна была их работа, а тягостность эта явно проступала на угрюмо сосре­доточенных лицах, посмеивались про себя, жуя хрусткие, с бабкиной грядки огурцы.

— Ох, ироды, ох, не люди вы, не люди,— квохтала, подбегая то к одному, то к другому, Ненене, стараясь найти хоть в ком-нибудь поддержку и не находя, встречая только смущение да уходящие в сто­рону глаза.

— Было б что, бабка, жалеть, о чем горевать, развалюху та­кую,— не выдержал все же кто-то.

— Развалюху? — взвилась Ненене. Экскаватор, уже вплотную приблизившись к хате, остановился, из кабины высунулся экскава­торщик и показал рукой: убирайте, мол, бабку. А бабка, словно ура­зумев вдруг непоправимость происходящего и успокоив себя этой не­поправимостью, как в плаче по покойнику, набрала приличествую­щую случаю высоту и теперь тянула на этой высоте без выражения и остановок, со скорбной раздумчивостью:—Хатка, ты ж моя хатка, свет ты мой, заря. Ты ж мяне всю войну боронила, дочку у мяне при­няла, ты ж моего батьку и мяне годовала, ты ж моего мужика пусти­ла, отсюль мой человек на войну пайшов, с победой калекой вернул­ся, з яе уперад ногами яго и вынесли... — Ненене как бы забыла, что родилась все же в другой хате, из другой хаты уходил на войну и ее Иван, вот только помер он в ней. Но не в одной забывчивости было дело. Она оплакивала сейчас не только свою хату, но и свою жизнь. Сегодня, сейчас, а не вчера правила настоящие поминки по тому, что ее удерживало в жизни.— Да была ж ты теплая, да была ж ты ласко­вая, да была ж ты милостивая. А ти знае-ведае кто-небудь з вас, што такое своя хата, и ти мели вы батьку-матку, свое житло...