Количество ступенек не имеет значения
Шрифт:
– Почему, малыш? – спросил.
– Меня пытались изнасиловать.
– Кто?
– Те, за стенкой. Там с ними ещё один, новый, он у них заводила. Ух, ненавижу! Ненавижу, потому что не люди, не мужики. Так, убожество!
– Хорошо, – сказал Алексей, – попробую что-то сделать.
Заводилу он знал. Это был холостой сорокалетний мужик с равнодушными, ничего не выражающими глазами. Работала эта гниль в прокуратуре, имела там должность и оклад. Алексей знал, что он живёт в офицерском общежитии. Одолжил финку у охотников, подождал
– Узнал, наверное. Если закричишь, конец тебе.
Убрал руку с зажатого рта и вложил между губ нож. Губы зашептали:
– Что ты, зачем, да она, она, ты не знаешь…. У неё ещё один есть кроме тебя – солдат ходит к ней.
– Не твоё дело, сволочь, – сказал с ненавистью и нажал остриём. Потекла кровь, и раздался сдавленный стон.
– А это чтобы понял: тронешь её ещё раз – или ты, или кто-то из твоих, – убью. Тебя. Только тебя.
После всего этого чувствовал себя плохо. Был нервный срыв, на работу не ходил. Лежал на кровати целыми днями, курил и смотрел в потолок. Считал дни, думал, что арестуют. Но ничего не произошло, только пришёл Александр Терентьевич, покачал головой, затопил без слов печь и сел на табуретку около. Спросил тревожно:
– Что случилось? Заболел?
– Нет, – ответил Алексей, – всё хорошо.
Поднялся и поехал к ней. Спросил:
– Ну как? Пристают офицеры?
– Нет, – тряхнула волосами Любовь и засмеялась счастливо. – Я им такое выдала тогда, а одного сковородкой огрела, он так растерялся.
– Ну слава богу, – сказал, – хорошо, что ты такая смелая.
Через месяц она уезжала. Рассчиталась с работой, собрала чемодан и сидела на нём в аэропорту, решительная, напряжённая.
– Я попробую, – сказала. – А то не решаюсь никак, а время уходит. Кстати, Антонас сделал мне предложение, но я отказала. Хочу всё-таки увидеть небо.
– Куда ты?
– В Архангельск, там школа стюардесс.
Покопалась в сумочке, достала фотографию и протянула её:
– Это тебе…
Фотография была сделана давно. С неё смотрела девочка-подросток широко распахнутыми глазами.
– Нет, – сказал Алексей, – это не ты, не возьму.
Она покраснела от обиды, опустила голову и рывком отвернулась.
Алексей сел перед ней на корточки.
– Не надо, не плачь, ты же сильная, – обнял. – Помнишь, кто-то когда-то хотел знать, хотя это уже неважно… – и с трудом выговорил: – Я люблю тебя.
Раздался металлический голос дикторши:
– Пассажиры… рейс номер… регистрация…
Она вырвалась и побежала со всех ног, в охапку схватив чемодан.
Под серым небом гулял холодный ветер. Снизу, с земли, медленно, уверенно, чуть покачивая крыльями, тронулся самолёт. Развернулся. Выехал на прямую и, взревев моторами, стремительно
В полупустом вагоне, загородившись от неяркого жёлтого света, чтобы никто не видел, и прижав лицо к холодному стеклу, он повторял и повторял про себя, не зная зачем, одно и то же:
– А я верила вся и, как роза, цвела, потому что любила его…
Дебют
Восьмидесятые. В магазинах плодово-ягодное и портвейн в бомбах из тяжелого, мощного стекла. Город Череповец полон химических заводов – облака розовые, трава пока ещё зелёная. Пацаны с заточками, мат, переполненные автобусы. Речечка течёт, слабеньким летом одеяльце принёс, «жигуль» открыл, лежишь, загораешь. По бережку битое стекло – не один ты пивком балуешься. А допил «жигуль», размахнулся и забросил в воду – плыви, бутылочка!
Общежития стоят, окна открыты. Одна высунулась, сиськи выставила, сигаретку курит.
– Эй ты, блядь!
– Сама блядь!
И пошла перекличка.
Вот в такой Череповец на берегу реки Шексны приехала на практику сугубо мужская компания студентов. Ну, первым делом они решили отметить приезд. Пошли в магазин, встали в весёленькую очередь. Июль – тепло, безмятежно, ветерок листья рябит. Опять же город новый, вдруг что хорошее выйдет. Только пузырями отоварились, рядом жареным запахло – мужик в очках наскакивал на белобрысого толстяка.
– Да я тебя! – толкал в грудь.
Толстяк качался, качался, вдруг взмахнул рукой, сбил с мужика очки и двинул его под дых. Подскочил – и по сопатке!
Мужик упал, закрыл руками лицо, кровь размазывает, зуб выплюнул. Девочка обхватила его, ревёт:
– Папа, папа!
Толстяк ухмыльнулся, пошёл себе.
Толпа оторопела, потом зашевелились, задвигались, кто-то подбежал помогать. Высокий усатый Глеб в компании студентов опомнился первым:
– Если в очках, в драке делать нечего.
– Так точно, учитель! – отозвался быстрый в движениях Павел. Поймал по своему обыкновению из воздуха сигаретку, закурил.
– Во фокусник! – восхищённо прореагировал Филя. – Никак не пойму, как ты это?
Павел подмигнул.
– Ну, что застряли? – напомнил Глеб. Мотнул головой. – Пошли.
В общаге сиротливые кровати, казённые одеяла, плоские подушки, яркий свет без полутонов. Сели у окна, открыли консерву, хлебца нарезали. Стаканов на всех не хватило, наливали по очереди.
– Надо будет их в столовке свистнуть, – заметил Павел.
Лёшка как винцо глотнул, так сразу рот и зажал.
– Ты дыши, дыши, – посоветовал Филя, – пройдёт.
– Что ж это за гадость такая? – с трудом выговорил Лёшка. – «Золотистое», – прочитал на этикетке.
Со внутренних стенок стакана медленно ползла вниз красноватая плёнка.
– Нет, не могу! – рванул в уборную, и там его вырвало.
Когда вернулся, ребята добродушно рассмеялись.
– Повторим? – Филя подмигнул.