Колледж Святого Джозефа

Половнева Алёна

— Это обезболивающее, — ухмыльнулась Заваркина, — так надо.

— Если ты не вернешься через час, я поеду тебя искать.

— Я вернусь через два, — пообещала Заваркина, накидывая свою красную куртку.

Едва она вышла за порог, Кирилл уснул, не меняя позы.

Федор Гаврилович уже ждал ее. Он не переоделся в халат, как это делал обычно, и стоял посреди ее неопрятной кухни в своем дорогом безупречном костюме. На столе лежала «Благая весть». Заваркина, не разуваясь, прошла на кухню и оперлась о косяк. Конопляный кайф выветрился в такси, оставив после себя только апатию.

— Ты нарушила условия договора, — сказал губернатор, сделав три шага ей навстречу.

Заваркина стояла и глазела на него.

— Почему ты молчишь? — спросил Федор Гаврилович.

— Я должна что-то говорить? —

пропела Заваркина, отрываясь от косяка и поворачиваясь к мойке. Она сняла с сушилки стакан и налила него воды из-под крана. Деликатно отпив глоточек, она сделала два шажочка к окну, обогнул губернатора по широкой дуге, как гадюку.

— Ты пьяна? — грозно спросил Кравченко и легонько толкнул ее в плечо.

Анфиса, не ожидавшая нападения, потеряла равновесие: ее правая нога нелепо подвернулась, и она стала заваливаться вперед. Взмахнув руками, Заваркина выпустила стакан из рук и сильно и страшно ударилась лицом о край подоконника. Все произошло за доли секунды: Федор Гаврилович и глазом не успел моргнуть, как Анфиса сидела у батареи, в луже и окруженная осколками, и из ее рассеченной брови спускалась струйка крови.

Кравченко вздохнул, вынул из-за пазухи тонкий белый конверт и, немного поколебавшись, кинул его Заваркиной. После чего развернулся и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь мансарды.

Заваркина с усилием встала. Не взглянув ни на конверт, ни на себя в зеркало, она отправилась в спальню, достала из ящика свой лэптоп и принялась строчить новое письмо.

Сколько в нашей жизни было благодетелей? Точное количество посчитать не возьмусь, но думаю, собралась бы небольшая толпа. И почти всем хотелось получить от нас больше, чем нам от них. И только те, кому не хотелось, те получили.

Я помню Бориса. Худенький паренек в очках, который пришел искать хоть сколько-нибудь вменяемых детей для школы Святого Иосаафа: им тогда давали то ли дотацию, то ли поблажки, то ли просто выделялись какие-то блага за неблагополучных, взятых на стипендию.

Мы были в седьмом классе, и даже триста девятнадцатая школа в Муравейнике была для нас большим достижением. Попасть в настоящую школу, к домашним детям, и удержаться там, уже значило, что ты — не дебил. В седьмой класс мы шли впятером: больше из Дома не брали, боялись.

Когда пришел Борис, только мы с тобой не собирались идти торговать в ларек. Мы вытерпели «допрос» по математике, химии, физике, русскому языку и литературе, не двигаясь и не сводя с него глаз. Потом я прочитала, что такое поведение — симптом маниакально-депрессивного состояния.

Он нас боялся и избегал.

Когда мы стали прятаться и даже ночевать на нашем чердаке, именно он заступился за нас, сам того не понимая. Он сказал тогда Верховной Твари, что если дети приходят на уроки каждый день, сытые-умытые-причесанные и прилежно занимаются, то ему совершенно все равно, что они не возвращаются ночевать в Дом. Что Дом — не его забота. Наш чердак сильно выстывал зимой, но все же это было лучше, чем пытаться уберечь свои книжки и время от невменяемых дикарей, среди которых мы росли.

Мы стали медалистами, а Борис — директором.

Вторая персона, отпечатавшаяся в моей памяти, осталась безымянной.

Профессиональные благотворители — страшные люди. Они сюсюкались с нами, пускали слезу, а потом уходили и чувствовали себя хорошими людьми. «Помогальщикам» казалось, что нам не хватает какой-то пресловутой любви, выраженной в плюшевых медведях, добрых улыбках и еще черт знает в чем!

На самом деле нам не хватало колготок и трусов. Наши благодетели почему-то стыдливо обходили этот вопрос, ведь плюшевые медведи смотрятся приличнее и на бумаге, и в руках. То, что мы морозили себе задницы, никого на самом деле не волновало.

Однажды, когда очередные благотворители

приехали в Дом покрасоваться перед камерами, а нас выстроили в рядок, меня углядела одна студентка. Видимо, лицо у меня было очень выразительное, потому что, уходя, она сняла с себя толстовку и подарила мне. Я носила ее следующие четыре года, что училась в Иосаафе, помнишь? И до сих пор ее храню.

Я запомнила эту девчонку на всю жизнь.

Их было только две. Две ситуации, в которых я посчитала за счастье быть облагодетельствованной. Больше никогда со мной ничего похожего не случалось.

И то, что происходит со мной сейчас, не вызывает у меня ничего, кроме слепой ярости.

Катя Избушкина подняла голову и расправила плечи. Теперь вся школа имела честь созерцать, какая она хорошенькая и женственная. Она шла по коридору, и впервые на нее смотрели, ее видели. Впервые за десять лет она бросила вызов Софье Кравченко.

— «Мастер и Маргарита» великолепная и образно написанная книга! — восклицала Софья, — там любовь, там магия, там политика…

— Там Сатана, там леший бродит… — подсказал Кирилл.

— «Преступление и наказание» — это путешествие вглубь! — возражала ей Катя.

— «Преступление и наказание» — это пятьсот унылых страниц об отношениях убийцы и проститутки! — воскликнула Софья.

— Тогда «Мастер и Маргарита» — это просто полная чушь и сказка! — запальчиво произнесла Катя, сдувая пушистую челку со лба.

Весь класс следил за спором, затаив дыхание. Они только что закончили изучать оба произведения, и Раиса Петровна неожиданно подкинула им идею сравнить их на уровне «нравится-не нравится».

— У кого-нибудь есть еще мнения? — спросила Раиса Петровна.

К всеобщему удивлению Егор поднял руку.

— Эти произведения нельзя сравнивать. Они написаны в разные эпохи, разными авторами и повествуют о совершенно разных вещах. Достоевский открыто демонстрирует внутренний мир убийцы, смотрит на мир глазами педофила и проститутки — отбросов петербургского общества, тогда как Булгаков завуалировал основную сюжетную линию, превратив ее в фантастическую. Эти произведения можно сравнить только с точки зрения построения сюжета. И всё.

— О, Заваркина, ты какая-то рыжая и долговязая, — тихо съехидничал Кирилл.

Егор, не оборачиваясь, показал ему средний палец.

— Высший балл, — с восхищением сказала Раиса Петровна.

— Читер, — усмехнулся Кирилл.

— Мог бы и нам сказать, — обиженно сказала Соня, когда они вышли из класса, — я бы сейчас не чувствовала себя такой дурой.

— Не мог, — улыбнулся Егор, — существует только один ответ, и этот ответ «их нельзя сравнивать».

— Откуда ты вообще узнал? — спросила Дженни.

— Аська сказала, что многие учителя в нашей школе используют этот трюк. Он называется «ПиН и МиМ». Ученики сами разбиваются на две команды и грызутся. — Егор нахмурился. — Надо, кстати, ей позвонить. Она вчера лицо разбила.

— А что вы вчера делали? — ревниво спросила Соня.

— На сёрфе катались, — серьезно ответил Кирилл.

— Знаю я эти сёрфы, — проворчала Дженни, — у Ильи по «рублю» за штуку.

— Наркоманы, — резюмировала Сонька.

— Не отвечает, — Егор нажал «отбой», — разоблачает, наверно, кого-нибудь…

Заваркина посмотрела на экран и решила не отвечать: Егор немного перегибал палку в своих волнениях за ее голову. Анфиса была так искренне тронута тем, как он обрабатывал ее рану перекисью и заклеивал пластырем, ворча о ее неаккуратности и своем невнимании, что решила не обозначать вслух количество сотрясений, которые эта голова перенесла.

— Может, мохито выпьем? — спросила Зуля, выпустив дым колечками, — прикинемся приличными тетками?

— Мохито — это ром с мятой, а не водка со щавелем, как здесь, — сказала Заваркина.

— Как ты можешь столько жрать и не толстеть? — поинтересовалась Зуля, глядя на Анфисину тарелку.

На тарелке лежали две мясных порции — жирное копченое мясо и чудесный телячий медальон — заботливо укутанные картошкой-фри. Зульфия, которая считала каждый грамм съеденного и никак не могла сбросить больше полутора килограмм, отчаянно завидовала.