Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Шрифт:
— Сделай мне благо, — вот что срывалось с ее раскрывающихся в жарком румянце губ, губ, которые ласкали меня, целовали меня, губ, всю сладость которых я узнал значительно позднее.
— Сделай мне благо, ведь ты в силах это сделать, — таков был неоднократный призыв этой женщины, что лежала подо мной и чья грудь была прикрыта приподнятым платьем.
Слыша этот призыв и не зная толком, что я должен делать, я все же постарался сделать первое движение к его выполнению и, пройдя многочисленные темноты и гроты, уперся во что-то, впрочем, кажется, способное быть бесконечным, — чем вызвал пронзительный крик моей соблазнительницы, напомнивший мне крик ночных кошек;
Впоследствии, когда мы в более спокойной обстановке проводили любовные минуты, она подолгу смеялась, вспоминая подробности нашей встречи, закончившейся тем, что я в испуге пробежал по всему поселку и, оставив его за спиной, легко взлетел на холмы, откуда с разбегу опустился в море, которое, как мне показалось, после моего броска сразу же заволновалось и зашумело.
Нырнув несколько раз, я почувствовал, как беспричинный смех сотряс меня с ног до головы, тем самым вызвав ток охлаждающих мое тело мурашек.
Поплавав баттерфляем и брассом и нырнув вниз головой, я разлегся на прибрежном песке, подставив спину летнему солнцу, и вскоре незаметно заснул.
Так произошло мое любовное крещение, которое способствовало моему пониманию зарождения жизни гораздо больше, чем все школьные рассуждения о пестиках и тычинках, о семенниках и яйцеклетках, что, несомненно, сказалось вскоре на моих школьных успехах.
Полученная мною пятерка по биологии вызвала удивление как у моих соучеников, так и у преподавательницы биологии Эммы Михайловны, женщины невысокого роста, о чем говорили постоянно носимые ею высокие каблуки, которыми она всячески старалась себя возвысить.
Ее рост и свойственный невысоким женщинам крикливый голос ни в коей мере не отражались на доброте ее характера и желании дать нам те скудные знания в пределах программы, которые она нам преподавала.
— Владимир Кузанов, — звонко прокричала она, как будто распекала меня, — ты делаешь успехи. Продолжай в том же духе!
Глядя на нее с высоты моего роста, я снисходительно улыбнулся, ибо впервые заметил то, чего не замечал раньше: передо мной была женщина со всеми ее прелестями и недостатками.
Вообще, эта снисходительная улыбка, которая говорила о моем одному мне известном знании и не имела в себе превосходства, а скорее носила оттенок добродушия и даже некоторого ума, вскоре стала проявляться и по отношению к моим соученикам.
Я и сейчас помню себя медленно жующим на последней парте любимый мною пирог, тот пирог, который мне давала в школу моя матушка, и со снисходительной улыбкой наблюдающим за стараниями моих одноклассников понять премудрость науки и жизни.
Даже окрик кого-нибудь из многочисленных наставников и наставниц, призывающий меня прекратить двигать челюстью, не гасил моей снисходительной и добродушной улыбки.
…Говоря о той, что так неожиданно способствовала моему мужанию, я не могу не упомянуть о ее синих глазах и золотистой коже ее прекрасного тела, так похожей на ливанское яблоко, то ливанское яблоко, вкус которого напоминает вкус дыни или зрелых бананов и который я узнал значительно позднее, когда приехал в Ленинград.
Ее золотистую кожу я любил гладить своей мальчишеской рукой, с особым удовольствием рассматривая при этом отдельные участки прекрасного тела,
Впрочем, и со стороны той, что дарила меня своим вниманием, замечалось подобное рассматривание и даже почесывание острым ногтем указательного пальца, который напоминал мне ученическое перо, а заглядывание в различные участки моего большого тела — в нос, рот, уши и так далее — носило в себе материнское желание проверить, все ли участки моего тела в порядке, не надо ли их как-то почистить и поскрести, дабы отстала по какой-либо причине приставшая к ним грязь.
Я не забыл и те многочисленные беседы, что мы вели, когда я, переворачиваемый со спины на живот, имел возможность наслаждаться ее прикосновением и, лежа на ковре у самого выхода на балкон, согреваемый теплым солнцем и лаской не менее теплых слов, незаметно задремывал и дремал до тех пор, пока часы не показывали то опасное время, когда с работы мог вернуться ее муж и наш сосед майор Буюмбаев.
Солнце, дыхание цветущей весны, распахнутая дверь на балкон четвертого этажа, склоненное надо мной прекрасное лицо, я, убаюкиваемый ее ласковым голосом и ласковым прикосновением ласковых рук, — все это приводило к тому, что передо мной вставали картины моего раннего детства: я, бабушка — я у нее на коленях, крыльцо, деревня — я, улыбаясь и смежая в сладкой истоме глаза, незаметно задремывал, слыша нежное прикосновение прекрасных женских рук.
Я упомянул о ворковании и ласковом прикосновении той, под чьим руководством я проходил недолгую школу любовных утех; должен сказать, что эта женщина имела обыкновение обращаться с многочисленными эпитетами и сравнениями, которые здесь неуместно повторять, к восхищавшему ее предмету, который она умелой рукой направляла туда, куда я впоследствии не однажды посылал его сам.
Ее обращение было таковым, как если бы этот участок моего большого тела подвергся ожогу или какому-нибудь иному бедствию и требовал определенной ласки, нежного внушения и материнской заботы.
То открывая, то закрывая глаза, я видел склоненное надо мной лицо, с улыбкой взирающее на мое естество, слышал ее голос, сопровождаемый легким дуновением сложенных трубочкой губ, обращенный к тому, кого она не раз называла «мон амур».
— О, мон амур, мон тужур, мон бонжур! — говорила она. — Нет, ты не должен так относиться ко мне. С твоей стороны это безнравственно. Ведь ты знаешь, что все, кроме тебя, вгоняет меня в скуку. Ты не должен презирать меня, которая любит тебя так, что и дня без тебя прожить не может. Не презирай меня, ибо ты имеешь дело с той, что чистосердечно признается тебе в своих слабостях, а ведь это так редко бывает в наше время. Восстань сейчас же и накажи меня!
Так говорила та, что склонялась надо мной, и я, то и дело открывая и закрывая в истоме глаза, видел ее улыбающееся лицо, золотистые волосы, полный белых зубов рот и две груди, которые каким-то образом ассоциировались в моем сознании со словом «сучьи», что не мешало мне тянуться к ним рукой, дабы испытать удивление и восхищение перед этим созданием природы.
— Откуда это у тебя? — спрашивал я ее так, что вопрос скорее носил характер восклицания. — Откуда?!
И та, что наслаждала мой взор видом своих прелестей, рассказывала мне, и в то время это казалось мне правдой: в ее роду кто-то вел свое происхождение от распространившегося на наших полях ничем не примечательного зверя (козы)…