Кологривский волок

Бородкин Юрий Серафимович

— Папаша покойный говаривал, в лесу не зверя бойся, а человека, — продолжала Лизавета. — Бывало, это еще до колхозов, не нарывались по ночам ездить: конокрады орудовали, Круглов со своей шайкой.

— Нас, ребятишек, и то Кругловым пугали, хуже всякой буки, — вспомнила Катерина.

— А все же сумели их взять наши мужики. Василий Коршунов с ними знался, не зря лошади-то у него наилучшие были, Круглов сродни ему приходился. Одинова вот в экую пору в баню он их пустил, кто-то видел, как прошли они из бани к, избу, тут мужики всей деревней и накрыли их. Круглов-то

с дружком лежит на печке и говорит: «Ну, что вы собрались? Захочем, дак мы сейчас всех вас порешим». Постращал, конечно, мужики тоже не с пустыми руками были, связали обоих, будто бы в Абросимово увезли их тогда. У Портомоев две лошади паслись, и узлы к седлам привязаны: наворованное везли.

— Что-то так и не слышно о нем?

— Может, в тюрьме сгинул, или устроили самосуд мужики, а сказали, что отвезли в милицию.

— Василию Капитоновичу ничего не было? — спросил Серега.

— Этот отделался, говорит, вам бы такого родственничка, мне тоже жить охота, дескать, угрожали. В общем, шмель проскочит, а муха увязнет.

Карька доел сено, потянулся губами к траве, отыскивая скудную отаву; Серега зачерпнул старой кепкой овса, поднес ему — моментально смолотил.

— Ему хоть весь мешок подай. Побереги, чай, денег стоит овес-то, — заметила Лизавета.

— Он тоже не воздухом сыт, на одном кнуте ехать — самое последнее дело.

И Серега насыпал еще кепку овса. Мерин касался его бархатисто-теплыми губами, иногда поднимал голову, казалось, благодарно кивал и тихонько всхрапывал, кося на Серегу лиловым яблоком глаза, в хрустальной глубине которого пульсировал отсвет огня: он будто понимал, о чем говорили люди, и, когда все встревожились, услышав чьи-то шаги сзади по дороге, тоже сторожко навострил уши. Катерина выхватила у Сереги кепку, полушалок затолкала под фуфайку. Чудачка! С ее ли красотой наряжаться мужиком? Хоть бы вымазала, что ли, лицо золой, хорошо, что догадалась забраться на телегу, там не так светло.

А шаги все ближе, явственно чавкает грязь, вот повернули с дороги.

— Чего делать-то? — перехватившимся голосом прошептала Лизавета, но даже не поднялась с ольховой валежины.

Да, тут медведь — прокурор: смотри в оба, не плошай. Серега тоже изрядно струхнул. К костру неторопливой развалкой подошел рябой широколицый мужик в шапке-ушанке (уши были не завязаны наверху, а скатаны валиками за отворот). Бросилась в глаза длиннорукость: запястья торчали на четверть из рукавов, потертое суконное полупальто сидело на нем тесно, и сразу подумалось, что шито оно не ему, а галифе вспухли и обвисли к коленкам. Окинул всех взглядом, продудел, как в трубу:

— Покурить найдется?

Серега подал коробку с табаком, бумага у мужика нашлась своя.

— Ночевать встали?

— Лошадь приморилась.

— Далеко ли едете?

— Больно любопытный. Куда надо, туда и едем, — отозвалась Лизавета и как бы между прочим добавила, имея в виду Катерину: — Колюха-то, видать, уснул.

— Смотри ты, как засекретились! — Мужик хмыкнул, мотнув головой, и, моргая от дыма, стал греть над костром

большие красные ладони. — Уже холодом пахнет, зима вот-вот.

— Сам-то отколь будешь?

— А тут, из ближней деревни, — показал рукой в попутную сторону.

«Врет ведь, наверно», — придирчиво отметил про себя Серега. Мужик между тем увидел подоткнутую под ось жердь, по-хозяйски прошелся вокруг подводы и Карьку похлопал по шее.

— Без колеса, конечно, какая езда, — рассуждал он, попыхивая цигаркой. — Колюха ваш пьяный, что ли, головы не поднимает? — Видимо, догадался, что перед ним женщина, бесцеремонно пощекотал Катерину, та взвизгнула, привскочила:

— Ну, какого черта надо?

— Ух, ты-ы! — опешил он. — Вот это представление! Пустила бы под бочок. Чего мешок-то придавила? Не бойсь, не отниму, — и мешок потискал ухватистой пятерней. — Однако, богатые вы, с овсом ездите.

— А ну, не лапай! Башку раскрою!

Серега схватил длинную головню, замахнулся, высоко поднятая на ветру, она взялась нервным огнем, взметывая искры, и всем сделалось жутко в этот момент, но на лице мужика не дрогнул ни один мускул.

— Горячий хлопец, — сказал он спокойно, с глухой хрипотцой в голосе. — Только на каждого прохожего кидаться с колом не следует.

— Закурил и проваливай!

— И на том спасибо.

Спрятав руки в обтянутые карманы полупальто, мужик ушел в темноту, слышно было, как по мостику через речку ботали его сапоги. Катерина стояла возле телеги побледневшая, простоволосая; тетка Лизавета уставилась в огонь и, размышляя вслух, сказала:

— Напрасно, Серега, ты кинулся на него, теперь подкараулит нас, тогда берегись! Я дак ни жива ни мертва сижу, пропали, думаю.

— Может, не один он, — заметила Катерина.

— И наплевать! Что мы, ночевать тут должны? Я вот топор возьму, пускай сунется, — храбрился Серега.

— Давай костер погасим, а то еще кого-нибудь принесет нелегкая, — посоветовала Лизавета.

Затоптали головешки, молча выехали на дорогу. Глаза постепенно привыкли к темноте, можно было различить густой вал прибрежного кустарника, потому что вызвездило и небо приблизилось к самым макушкам елей. Вслушивались в каждый шорох, страх сжимал, было такое напряженное ощущение, точно приближались к пропасти, и, когда впереди вдруг проклюнулся огонек, означавший последнюю деревню на пути к дому, стали с надеждой всматриваться в него, боялись, что погаснет он прежде, чем успеют доехать.

Светилось окно во второй от заулка избе. Остановились около нее, на стук вышла хозяйка, пробурчала за дверью:

— Нельзя огня вздуть. Кто там?

— Шумилинские. Из Кологрива едем, колесо сломалось у телеги.

Пустила. Серега вошел в избу — и хоть обратно беги: сидит на лавке, вытянув босые ноги с желтыми бугристыми ногтями, мужик, с которым только что распрощались! С веселым озорством глянул на Серегу и зашелся каким-то беззвучным смехом.

— Ну что, герой, не ожидал такой встречи? Проходите, нечего в кути торчать, садитесь за стол, пока картошка не остыла.