Кологривский волок

Бородкин Юрий Серафимович

Шомполку старик Соборнов подарил насовсем. Самому ему она была ни к чему, сын погиб на фронте. Серега прочистил ружье керосином, смазал солидолом: стало как новое, гладкий ствол заиграл вороненым блеском. Пороху по-соседски сыпнул Павел Евсеночкин. Вместо дроби пришлось нарубить гвоздей.

Серега постоял на дороге, размышляя, куда употребить заряд, и повернул обратно к мельнице. Лапка уже не сновала челноком с одной стороны дороги на другую. Пар валил у нее с языка, набегалась и налаялась вдосталь и теперь вяло трусила впереди.

Лес задумался, очарованный

чистой белизной первоснежья: ни шороха, ни отдаленного звука. Давно ли трепетные березы играли листвой и каждая веточка звенела птичьими голосами? Давно ли здесь тропили тропы грибовики, ходили на клюквенники бабы? А сейчас сквозили голые ветки, отпечатываясь на светло-сером небе, солнышка не было, но весь лес пронизывал рассеянный, слепящий свет.

Когда Серега вышел в луга, снова повалил снег, он падал крупно, с какой-то медлительной торжественностью на ивняк, на крышу мельницы, на побуревшие стога, исчезал в омуте. Вода в нем почернела и казалась теплой, потому что снег таял мгновенно, едва коснувшись ее.

Мельница работала. Глухо, точно под землей, рокотал жернов. Лошади понуро мокли у коновязи. Около шлюза показался Василий Капитонович, высморкался и обтер пальцы о кожаный фартук.

Озорство взяло Серегу, захотелось бабахнуть из ружья. Поприкидывал его в руках и, не найдя подходящей цели, выстрелил просто в воздух: будто гром грянул, покатилось по бору стозвонное эхо. Лошади вспрянули, навострили уши. Из избушки выскочили бабы, поджидавшие помолу.

— Чего людей пугаешь своей хлопушкой? — с приветливой насмешливостью спросил Василий Капитонович. — Ну-ка, покажи. Этой шомполке сто лет в обед. Никита Соборнов из Питера привез. Я на твоем месте, пока зубы целы, выбросил бы ее в омут. Ей-богу!

— Еще постреляю, она лупит не хуже берданки.

— В лесу, поди, пусто?

— Глухаря подняла Лапка.

— Егор мой, бывало, любил на глухарей-то охотиться весной. Ночуют с Пашей здесь, в избушке, и еще совсем потемну встанут на лыжи. Паша, конечно, места знает. Здоровых петухов приносил.

Задумчивость легла на изъеденное оспой, мучнистобелое лицо мельника.

— Теперь я тоже буду на тока ходить, только бы пороху найти.

— Я посмотрю, там у Егора должон быть всякий припас для ружья.

— Верно, дядя Вася, хоть немножко.

— Найдется.

Пусть и охаял Василий Капитонович старый дробовик, а все-таки приятно было ощущать под рукой холодный ствол. Придет весна, и прозрачным мартовским утром Серега спустится под угор к Чижовскому оврагу, составит пирамидой несколько срубленных елок и станет терпеливо ждать, когда послышится призывное бормотание токуна, и угольно-черные птицы слетятся на опушку…

Шум мельницы постепенно растворился в лесу. Впереди просвечивало поле, и скоро замаячили в просеке крайние избы. Заснеженная деревня выглядела необычно, как-то приземисто, по-зимнему, но колесные следы на дороге напоминали о том, что снег этот пролежит недолго, не принимает его всерьез деревенский житель.

Серега точно споткнулся, увидев около Катерининого дома чалую лошадь, запряженную в тарантас с новым плетеным кузовом. К

крыльцу тянулся мужской след. Сердце встряхнулось. Безотчетно, не взвешивая своего поступка, свернул с дороги, печатая рядом второй след разбитыми кирзачами, и заметил в окне квадратную спину и гладко зачесанные назад волосы уполномоченного Макарова. Не осмелился войти в избу. Удушье почувствовал, совсем ослеп от нестерпимой белизны, оранжевые круги расплывались перед глазами, и за этими кругами, кажется, мелькнуло растерянное лицо Катерины.

Он шагал торопливо, будто по какому-то срочному делу. Ревнивая обида жгла щеки, мокрый снег лепил в лицо.

Миновал свой дом, гумна, кузницу и очутился в поле у росстанного камня. Почему-то разозлило Серегу незаряженное ружье, взялся обеими руками за конец ствола, широко размахнулся и с яростным наслаждением хрястнул о камень: вдребезги раскололся крашенный черным лаком приклад. Отшвырнул исковерканную шомполку далеко в сторону, обессиленно сел на камень.

Вдруг ему вспомнилось, как на днях провожали в армию мокрушского Борьку Колесова. Стояла на этом самом месте подвода, бабы мочили слезами платки, в руках у пьяного гармониста захлебывалась гармошка, словно в самый веселый праздник. Борька ушел с улыбкой, помахивая кепкой. Девчонки смотрели ему вслед с обожанием.

И как только вспомнил Серега Борькины проводы, сразу нашлось спасительное решение: пойти к военкому насчет армии, а там и на фронт можно попасть. Он надвинул пониже козырек кепки и, боясь передумать, поспешил к большой дороге, ведущей из Ильинского в Абросимово.

Снег начал мякнуть, водопеть. Небо затянуло мглой, уже не было того ослепительного сияния вокруг, которое волновало Серегу своей новизной в бору. Он не обращал внимания на встречные подводы и прохожих, шел, с сосредоточенным упрямством глядя себе под ноги, и все виделись ему спина и затылок Макарова. Теперь понятно было, почему Катерина изменилась за последнее время…

За дощатым забором — желтое двухэтажное здание. Военкомат. Наверно, в другой раз у Сереги не хватило бы смелости появиться здесь, а сейчас он, не испытывая ни малейшего трепета, прогромыхал по деревянному тротуару, взбежал по лестнице в прихожую, где сидела строгая дежурная с тонкими губами и острым носом.

— Мне надо к военкому, — обратился к ней Серега.

— Собственно, по какому вопросу? — лениво процедила она, чуть приоткрыв губы.

— По такому, что надо поговорить лично с военкомом.

Женщина скупо ухмыльнулась, но показала на двустворчатую дверь, обитую коричневым дерматином:

— Пройдите. Там секретарь скажет.

Ждать пришлось недолго. Из кабинета вышли двое: один в штатском, другой в военной форме, майор. Он сам пригласил Серегу.

— Слушаю, молодой человек, — сказал майор, давая понять, что времени лишнего у него нет.

Кресло под военкомом поскрипывает, мужчина он грузный. Ворот кителя туго облегает шею, лицо мясистое, пористая кожа отекла под усталыми глазами. Сквозь редкие волосы просвечивает лысина. Только теперь, рядом с ним, Серега почувствовал некоторую робость.