Кологривский волок
Шрифт:
Дорога привернула близко к реке. Иван остановил машину. Воздух струился над горячим капотом, внутри что-то шипело и тихонечко булькало, как в самоваре.
— Мотор перегрелся, водички надо залить.
— Я принесу, — сказала Настя.
— Ну что ты!
Иван достал из кузова помятое ведро и пошел к запеску. Настя тоже спустилась вниз, к черемухам. В этот момент она почувствовала, что ей хочется быть рядом с ним, ее тронуло терпеливое обожание со стороны Ивана. С пристальным женским любопытством смотрела она ему вслед. Все было как-то крепко
Когда он вернулся с ведром воды, Настя подала ему несколько веток черемухи:
— Это тебе в кабину.
Он приблизился к ней, и Настя почувствовала, что руки его прохладны и пахнут речным песком. Что-то страдальческое появилось на ее лице, дернулись уголки губ, и тонкие ноздри чутко шевельнулись, как будто Иван причинил ей боль.
— Не надо, — умоляла она и слабо отталкивала его в грудь. — Дорога рядом, нас увидят.
— Настя, Настенька, — потерянно повторял он, привлекая ее к себе.
От этой близости, от сбивчивого Настиного дыхания все плыло в глазах. Закрыв лицо ладонями, она затаилась, и он боялся вспугнуть ее.
Вечерело. Тени легли от деревьев. Комары тоненько сверлили воздух. Где-то наверху, на полях, промычала корова.
— Тебе не следовало заезжать за мной, — сказала Настя, но в голосе ее чувствовалась покорность.
— Я бы проклинал себя, — ответил Иван, беря в ладони ее лицо. — Ну улыбнись же!
Она привстала на цыпочки. И была великая тишина над рекой, были знойные губы и ласковые руки. Слышалось, как вкрадчиво сосет берёг вода. Пьяно пахло черемухой.
В кабине Настя стыдилась повернуться к Ивану, застывшими глазами смотрела в боковое окно. Из-под платка видна была пунцовая мочка уха, белый пушок отчетливо серебрился на ней.
Километрах в двух от Шумилина попросила остановить машину, пошла пешкой.
9
Появление Игната Огурцова взбудоражило деревню. Неделю не умолкает музыка в его доме. Бесшабашный мужик. Две невиданные доселе вещи привез из Германии: аккордеон и военную канистру.
Когда вынул из футляра аккордеон, в избе вроде бы радуга засветилась: красно-перламутровые планки горели жар-птицей. Жена Нюра с боязливым восторгом потрогала их, сказала:
— Такую вещь можно просто так поставить, для красоты.
— Ты вот послушай.
Игнат гордо приосанился, скользнул пальцами, как по ступенькам, по белым клавишам — райский звук. Нюра, умиленно сложив руки на груди и чуточку склонив набок голову, стояла как завороженная, прислонившись к косяку.
Непривычная для деревни музыка лилась из окна на улицу, останавливала прохожих, подзывала ребят. Они забирались на тын, пытаясь взглянуть на диковинную гармонь, но Игнат сидел за простенком: видна была только зеленая, плоская, как коробка, канистра с черными иностранными буквами.
Уемистая оказалась посудина. Целую неделю непоколебимо
Васька, как пришел из Ильинского встретиться с Игнатом, так и примагнитился к трофейной посудине, ночевал три ночи в Шумилине. Не заскучаешь возле такого разливанного моря. Сна лишились. Ни свет ни заря проснутся с Игнатом попротрут глаза — и снова за стол, унять огонь внутри. Нюра не перечила им: воевали, имеют право.
— Выпьем, Васька, за нашу победу! — произносил Игнат, встряхивая жесткими кудрями.
— Выпьем!
— Будем гулять, пока не надоест!
— Пока не высушим, — уточнял Васька.
Игнат щелкал бугристым ногтем по канистре, определял, сколько осталось, и беспечно махал рукой:
— Целый взвод можно напоить.
Хмельная благодать начинала разливаться по телу. Игнат брал в руки аккордеон, играл вальсы, фокстроты. И когда только успел научиться? Золотые руки. Но чаще всего он запевал свою любимую:
Во саду ль при долине Громко пел соловей.Васька подхватывал надтреснутым с похмелья басом. Особенно трогательно, даже жалостливо, как будто они еще оставались за пределами родной земли, получалось у них:
А я, мальчик, на чужбине…Иногда шелковой ниточкой вплетался Нюрин голос. Вдовые бабы вздыхали, слушая с улицы эти счастливые концерты.
Душа Игната мякла от спиртного, просила нежности. Он обнимал Ваську, признавался, взволнованно раздувая широкие ноздри:
— Ты мне все равно как родной брат. Понял?
Заплывшие, кофейно-маслянистые Васькины глаза чуточку приоткрывались от такого признания. Красное лицо его пылало таким жаром, что, казалось, взъерошенные рыжие волосы потрескивают, как на огне. Ооычно Васька бледен, но стоит выпить — кровь бросается к лицу.
— Возьми лучше гармошку, резни махоню! — просил он.
Игнат доставал с полки хромку, частил плясовую. Виртуоз. Пальцы так и сыплют по пуговкам-ладам как заведенные. Васька соскакивал с лавки, ноги просили ходу, рьяно дубасил сапогами половицы. Изба дрожала. Можно было подумать, гуляние в Шумилине.
Как-то после обеда зазвонила бригадир в рельс, потянулись бабы к деревенскому кругу. Игнат нарочно распахнул на обе створки окно. Мимо тына неторопливо проходила Евстолья Куликова: дородная баба, грудь — колокол, ноги как ступы. Игнат передразнил ее походку, покачивая плечами: «Будто корова переваливается. С каких харчей ее прет во все стороны?»
— Игнат, шел бы ко звонку, поиграл! Все для одной Нюрки стараисся, — весело окликнула она.
Вышел. Обвел мутным взглядом баб.
— Навоз разбивать собрались?