Кологривский волок
Шрифт:
— Кушайте, кушайте, мои дорогие, — угощала мать. — Тебе, Осип Фомич, не знаю, какое спасибо.
— С радостью тебя, малина моя!
На ней было белыми цветочками по бордовому полю платье, которое и до войны носила не часто, берегла.
Нравилось это платье мужу. Правда, сидело оно на ней теперь свободно, даже через материю видны были острые ключицы. Она то присаживалась на минутку к столу, то хлопотливо убегала на кухню. Глаза ее, потускневшие было от горя, оживились, и все лицо помолодело. Отец, по природе суровый и молчаливый, редко был ласков с ней и с детьми, а
— Вот он, твой Андрей Александрович, гвардейский старшина, за домашним столом сидит при орденах и медалях! — обращаясь к матери, рассуждал Осип. — Поди-ка, не верится?
— Не верится, — призналась она.
Осип поразмазал по щетинистому подбородку соус из американских консервов, полез в карман за табакеркой. — Да, сколько людей полегло! Считай, вернулись пока только двое: ты да Иван Назаров, Игнаха Огурцов, кажись, обещается. А и здесь несладко было, Андрей Александрович. Досталось бабам, истинная честь, героини! За здоровье хозяйки повторим! Веришь, нет, мне ее жальчее всех было: отца похоронила, трое ребят да бабушка остались на руках. Ну-ка покрутись! Вишь, как похудела.
— Из костлявой рыбки уха сладка, — отшутилась мать.
— Молодец, Варвара! Ну к шутам, унывать: однова живем! — Осип ударил по столу дряблым, костлявым кулаком. — Живите теперь да радуйтесь. Сын у тебя, Андрей Александрович, изо всей деревни парень. Хочу сказать ему мое стариковское спасибо. Другие, смотришь, шаляй-валяй, а этот всегда при деле. И в лесу, и на сплаве — наравне с мужиками. Крепко оперлась на него семья…
— Ладно, дядя Осип, — перебил Серега.
— А что? Я правду говорю. — Конюх несколько раз подряд чихнул в герань, стоявшую сбоку. Лицо его приобрело свекольный оттенок.
— Где тебя Ленька разыскал? — спросил отец.
— Около кукушкинских лав. Нам осталось только берега подчистить.
Верушка прижималась к гимнастерке отца. Задумавшись о чем-то, он погладил большой загорелой рукой ее жиденькие волосы и сказал:
— А я теперь плохой работник.
— Без ноги, знамо, худо. Надо работу искать сподручную. — Репей помусолил кусок мяса и вдруг хлопнул отца по плечу. — Хочешь, я тебе, Андрей Александрович, излажу ходулю? Такую славную выстругаю, что в печку бросишь свои костыли. Прыгаешь ты на них ну как заяц. И руки заняты, а тут ослобонятся — делай что захочешь!
— Спасибо, Осип Фомич. Нога заживет получше, и пристегну ходулю.
— Молодых-то жалко. Верно, баушка Аграфена? Мы вот с тобой таковские люди, а руки-ноги у нас целы. Видишь, какое несоответствие.
— Про што толкуете-то? — виновато улыбнулась бабка, смирно сидевшая у краешка стола. — Слышу, что разговариваете, а ничего не разберу: будто у немцев.
— И правда, ильинский-то Тихомиров, поди, лет пятнадцать на деревяшке ходит и в мэтээсе работает, — вспомнила мать.
— Повторим, Александрович, чтобы рана твоя быстрей заживлялась. — Осип поднял стопку и мелкими глотками пригубил ее до дна. — Если понадобится куда съездить, лошадь бери в любой раз. Варвара Яковлевна, извини меня, старого дурака, сижу да болтаю.
Стал вылезать из-за стола, пошатнулся.
— Постой, куда ты меня ведешь?
— Домой.
— Пусти. Домой я сам дорогу знаю.
Отстранил Серегу и, погрозив скрюченным желтым пальцем, изрек:
— Батьку, смотри, жалей.
В другое время Серега посмеялся бы над стариком, сейчас было не до шуток. Осип поплелся неверными шагами на конюшню: там можно потолковать с лошадьми и подремать в каморке. А дома Захарьевна начнет стружить.
На мосту застучали костыли. Странным, каким-то пугающим казался этот деревянный стук в доме.
— Я уж не буду спускаться на крыльцо, посижу здесь, — сказал отец, устраиваясь на приступке около повети. — Куришь?
— Курю. На сплаве, если не курить, комарье заест, — как бы оправдываясь, ответил Серега.
— Дай мне твоего табаку, а ты попробуй солдатского.
Поменялись кисетами. Неторопливо скрутили по цигарке. Отец курил с завидным наслаждением, затягивался долго, так, что чисто выбритые щеки глубоко впадали внутрь, и сухо потрескивала махорка, потом шумно выдыхал, пуская дым одновременно и ртом и носом.
— Забавный старик, все такой же. Я, как встретил его, обрадовался, будто родне, — похвалил отец Осипа. — И доехали мы с ним незаметно: всю дорогу рассказывал про разные деревенские новости. Иван Назаров, значит, шофером устроился в МТС?
— На полуторке ездит.
— Толковый парень. Тебе тоже надо бы какую-то специальность приобрести.
— Осенью в армию возьмут.
— И верно, ведь восемнадцать стукнет! — удивляясь быстротечности времени, покачал головой отец. — Стало быть, на смену мне пойдешь.
Дым струйками змеился из цигарок к потолку, медленно таял, и так же медленно текли их мысли: Серега привык к спокойной рассудительности старших. В нем как бы ослабла какая-то туго натянутая струна, державшая его в напряжении все эти годы. Рядом с отцом он всегда испытывал ощущение надежности, уверенности во всяком деле, а теперь ему казалось, это чувство стало взаимным. В ушах стоял размеренный деревянный стук.
8
С весны, как только подсохла дорога, Иван Назаров начал возить горючее со станции. Его старенькая полуторка с бочками в потрескавшемся кузове почти каждый день появлялась в Шумилине. К ней привыкли. Лишь ребятишки, заслышав надсадный вой мотора, бежали открывать ворота, чтобы прокатиться на; подножке.
Но однажды от Чижовского оврага донесся не писклявый голос полуторки, а глухой, мощный, и на поле выехала огромная машина, покрашенная в зеленый военный цвет.
— «Студебеккер»! — определил Минька Назаров. Не помня себя от гордости за брата, он спрыгнул с ворот, помчался по прогону.
— «Студебеккер»! «Студебеккер»! — вторили ребята.
Диковинная американская машина долго, стояла под березами возле дома Назаровых. Не только ребятишек, но и взрослых брало любопытство. Старик Соборнов и тот подошел, осмотрел грузовик со всех сторон, придирчиво потыкал падогом в шины.