Колокола
Шрифт:
— А мы пьем. Пролетариат живуч. И вреду не вижу. Буржуазии же вреден.
И переходил к следующей статье в «Инци-клопедии».
— «Навар в супе может быть питательнее, если…» — Ну, это кухонное. Дальше «Наполеон». Слушай, Маша, Двунадесять языков. «Наполеон на острове Св. Елены ежедневно кушал за завтраком два яйца всмятку…» Два яйца! А был знаменитым завоевателем. А мы жрем, жрем… Пролетариат! — презрительно заключал Павлов и листовал страницу за страницей. — Слушай дальше. «Просвещение в Болгарии» — это из отрывного календаря я вклеил. — «Просвещение заметно распространяется в Болгарском княжестве… Обыкновенно,
— Врут это, — говорила Маша. — Что ж у него только и дела, что газеты читать?
— В газетах он политику проходит. Прием утиснения пролетариата.
Почитав «Инциклопедию», Павлов брал гитару и напевал, поглядывая на Машу, перетиравшую чайную посуду:
Чайник чистый, чай душистый. Кипяченая вода! Милый режет лимон свежий, Не забуду никогда!— Да, нарежешь! — отзывалась Маша. — Лимоны-то ныне кусаются. Ты, что ль, на лимон мне принес?
— А, может, и на апельсин?
— Дождешься от вас! Как же! — ворчала Маша. Убрав посуду, она просто предлагала:
— Гудок ждать не будем. Выспаться надо. Айда в постель! Пр'yнди-пр'yнди балалайку оставь!
И они шли в ее комнату.
Павлова девушки любили и иногда просили: «Найди у Клопедии, нет ли от веснушек средств каких… Да еще от таракана. Одолел: и в ухе, и в супе…» Или: «Почитай про луну: правда ль, на ней Каин Авеля убил?»
Павлов отвечал: «Необразованное суждение несознательного пролетариата», — но читал, что попадется, из «Инциклопедии». Девушкам он приносил и деньги, и гостинцы, но иногда и сам брал у них взаймы.
Изобретателя Васенкова, служившего на фабрике монтером, девушки уважали, но не любили и побаивались. Он появлялся у девушек редко, но приходил всегда спозаранку и уходил незадолго до фабричного гудка, который был в 7 часов. Придя, он прежде всего клал на комод девушке в конверте бумажку, — и неизменно объявлял:
— Честность расчета есть гарантия успешности дела.
Это было неприятно девушкам, и сначала они отвечали Васенкову:
— Не обижайте!
Но он отвечал на это:
— Честность и предупредительность не есть обида, — и продолжал делать по-своему.
Положив деньги, он присаживался к девушке и занимал ее разговорами. Чай всегда пил вприкуску, и, когда ему хотели положить в стакан сахару, он отстранял и объяснял:
— До накладки я еще не дошел. Когда изобретенье мое будет принято, тогда буду пить внакладку. Мечтаю: пять кусков. Существует несколько способов пить чай. Есть способ — пить чай впрослышку: слышали, де, что с сахаром пьют чай люди добрые, вот с этой прослышкой и пьет. Затем — идет способ пить вприглядку: видит, что вот, в окне, у купца Смирягина, сахарную голову колют, — и пьет жидкий чай с этой приглядкой: это повкуснее, чем впрослышку: слюньки текут. Третий способ: вприщупку: перстом коснись, а дальше не моги. Четвертый: вприлизку: разрешается сахарок лизнуть, но отнюдь не откусить. Я на этом способе долго задержался. Но преодолел — и теперь пью пятым способом — вприкуску.
За чаем он рассказывал о своем изобретении, которое
После изобретения он переходил к обсуждению профессий, — и перебрав все, какие знал, заканчивал легким вольномыслием:
— Самая хлопотливая профессия — у Господа Бога: все делай и все угождай. И без заработной платы.
Улыбался, растягивая рот, — и заканчивал, обращаясь к девушке:
— А самая приятная — ваша. «Любви все возрасты покорны».
Тут же вставал, расшаркивался, благодарил за чай и приглашал:
— А не приступить ли?
И уводил с собою девушку в ее комнату. Приходил он всегда в чистом белье, вымытый, причесанный.
Коростелев позвал как-то Коняева к девушкам. Коняев густо покраснел и спросил, запинаясь:
— И ты ходишь?
— Хожу.
— Я не пойду. Матери давно обещал… И жениться хочу…
— А природа обещала тебе… не ходить? — насмешливо спросил Коростелев. Ответ ему был и не нужен: он продолжал: — Если бы не пошел я, не пошел ты, пошли бы другой, третий, четвертый, — пошли бы из города. Проституция женщин, при низкой заработной плате и несознательности пролетариата, явление неизбежное. Капитализм обращает женщину в товар так же, как нашу мускульную силу, а так как мускульная сила женщины не может представлять такую же ценность, как наша, то ей приходится неизбежно подрабатывать. Ты — или я — лучше пусть девушки принимают нас, чем тех, из города: мы здоровее их, честней заплатим и не обидим. Одного класса! — усмехнулся Коростелев.
Девушки принимали Коростелева приветливо: он был вежлив, нетребователен и платил хорошо. Но он никогда не шутил и не пел с ними, как Павлов, и не рассуждал, как Васенков. Он выпивал стакан чаю, выкуривал папиросу, рассказывал при этом какой-нибудь анекдот про фабричную администрацию — и, обняв девушку, уводил ее в комнату. Он уходил скоро, немного за полночь, — и, когда на другой день встречался со своим приятелем, чертежником Туськиным, на его вопрос, почему не приходил вчера в библиотеку, отвечал, смеясь глазами:
— Отбывал физиологическую повинность.
Ходил он по преимуществу к одной — к Татьяне Мурзиной, — голубоглазой брюнетке, жившей у родной тетки, также работавшей на фабрике. Но, если Татьяна была занята, шел к другой, свободной.
Сильно выпивши, — что случалось нередко, — Танька жаловалась девушкам на Коростелева: «Как на службу ко мне ходит! Словно к машине, черт!» — И однажды, хоть была свободна, она отказала ему со злости. Он повернулся и пошел к другой.
Коростелев избегал только одну из девушек — ту, которую звали Ф'uгушкой. Ее домом начиналась запретная для городских улица девушек.
Туськин звал к ней Коростелева, находя, что у ней всех чище, но Коростелев морщился:
— Лампадками пахнет. Был я раз у ней. Забыл спички, — раскурил папиросу о лампадку. Она ничего не сказала, только вылила масло из лампадки, налила нового, фитиль переменила, и зажгла. И когда в постели лежала, лампадку тушила. Не люблю святош.
Туськин, рыжий, смеялся и качал с сомненьем головой:
— Она каждую субботу в баню ходит, и вообще гигиенична. Ежели религия способствует гигиене — признаю санитарное значение религии. Ибо мы живем по-свински.