Колокола
Шрифт:
— Не снимут! — это и Фигушка говорила девушкам, идя от всенощной из собора под Рождество Богородицы. Колокола гудели бодро и зовко. Удары падали с неба так крупно и веско, будто отрывались от тяжелых, крупных осенних звезд.
— Не снимут, — повторяла девушкам Фигушка, идя под осенними звездами по пустым улицам, подсушенным ветром. Только кое-где, в вымоинах, в лужах светились шероховатые отпечатки больших звезд.
— Колокола ангелы крепят. Никола винтик завинчивает. Ходит и молоточком пощелкивает по колоколам: нет ли трещинки? Крепко ли висят…
— Говорят:
— А кто говорит — на деньги перельют, — сообщила быстроглазая Параша с Обруба. — Будто, бумажки все пожгут, — а медные, из колоколов пустят.
— Не сдвинут, девушки, — отвергла все предположенья шедшая сзади, степенная ткачиха Акулина.
— Вон звезда-то как скатилась с неба! — вскрикнула Параша. — Как золотая копеечка упала! Только не поднимешь! — забежала вперед и засмеялась девушкам навстречу.
— Не сдвинут колокола. Пустое это. Колокол — несдвигучий: такая ему крепость определена. Вознести его на колокольню человек может, а снять — нет. Только огненное снятие колокола бывает: пожаром, по Божью попущению, либо молоньей. Огонь один спускает колокол, а для человека колокол некасаем.
— Ангелы крепят! — повторила, вздохнув, Фигушка.
— А вон гривенник с неба упал! — опять на ходу, запрокинула Параша голову к небу. — И-и-и! как покатился.
— Это не денежки, Параша, — промолвила Фигушка, — это ангелы смотрят.
— А почему ж катится?
— Не катится, а слезка из глаз у них скатывается.
— Насмотрятся они на нас — и как не заплакать, все видючи, — сказала ткачиха. — Не все видим, а и то слезы, как горох.
Шли долго, молча.
Звезды крупнели над ними. Млечный путь выбелил мост через небо. Ночь удерживала тишину крепнущим, стеклянным холодком.
— Нет, снимут! — вздохнула Анюта Лепесткова.
— Не снимут! — твердо и радостно порешила Фигушка.
— А коли и снимут…
Понизила голос ткачиха, — словно углубила его, прикрыв тишиной, — и девушки почувствовали это, и включили ее в середину: шли, окружая ее.
— Думаешь, Господь оставит храм свой без звона? Колоколов не будет, а звон будет.
— Как это? — вырвалось у Аннушки Лепестковой.
— А так. Бог былинку полевую заставить может благовестить слаще колокола. Птицам прикажет трезвонить. Они щебетать, петь будут — а мы звон будем слышать. Ветры загудят — а нам услышанье: к обедне звон. Матушка Испуганная, — она в постели болезнует, седьмую неделю, — так и говорит: «Будут звоны». — «Как, матушка? — ее дьякон соборный отец Потапий спрашивал. — Колоколов не будет, а звон будет?» — «И колокола, отвечает, будут, и звон будет…» — «Как же будут, коли снять с колокольни постановлено? Может быть, под навесом разрешат? Маловероятно это». А матушка ему: «Не под навесом, не на колокольне, говорит, — а колокола будут, и звоны будут». — «Какие же?» — спрашивает дьякон. — «Сокровенные», — отвечает матушка. «Ну, это, — говорит дьякон, — высоко и мне непонятно. А полагаю, что снимут». А матушка ему
— Умрем, что ль, все мы? — вздохнула Параша.
— Не умрем, а сокровенность. Не за веревку будет звон, а иной.
— И в колокола?
— В колокола.
Девушки замолчали.
В небе над ними, здесь и там, висели зыбкие, ртутные капли звезд: вот-вот капнут, застынут емкими тускло-блещущими живыми комками на стынущей черни земли.
Лепесткова заговорила:
— Это не тот ли звон, что юродивый Сидорушка слышит? Без веревки звонят. Дождик капает, — а он будто звон слышит:
— Дон-дон! Кап-кап! Богородицыны! Солнце печет. Ляжет на земле. Лицом вверх — и уши подставляет, то одно, то другое. «Что ты, Сидорушка?» — «Кап-кап!» — отвечает. «Да ведь не каплет, дождя нет, небо чисто». А он ухо подставляет, а сам: «Дон! Дон! Дон!» — «Звонят?!» — спросишь. — «Богородицыны», — отвечает. Звонят, ему слышится. Это не про таковой, не про Сидорушкин ли матушка говорила?
Степенно отвечала ткачиха:
— Наше дело незн'aнное. А только будут колокола несним'yчие, и звоны будут сладкие, а звонари сокровенные.
На Рождество Богородицы звонили, как обыкновенно, на Воздвиженье был звон и вечером на водвизанье креста, и утро — к обедне. В воскресенье же служили уже без звону. Колокольня замолкла нежданно, просто и сразу. Просто на этот день был объявлен коммунистический воскресник особого назначения: были вызваны рабочие-коммунисты из железнодорожного депо и с бывшей ходуновской фабрики (теперь — имени «Розы Люксембург»), — нежданно была оцеплена красноармейцами Соборная площадь и прекращен доступ на нее с улиц и из домов, выходивших на площадь, и сразу, едва рассвело, приступлено было к спуску колоколов. Когда вскорости дьякона Потапия, видевшего, видевшего все дело украдкой из чердачного окна, спрашивали Хлебопеков и Ханаанский, как же все это случилось так сразу, он со смущением откашлялся и откашливал редкие слова:
— Влезли, сняли, уволокли…
— Пришел, увидел, победил — как у Юлия Цезаря, у вас выходит, отец дьякон. Возможно ли? — сомневался Ханаанский.
— Дьяволу попускающу, — объяснял дьякон быстроту и успешность описанного действия.
— А нам зевающим, — ехидно упер Хлебопеков свой белый петушиный глаз в Ханаанского.
— Я говорил… — пожал плечами Ханаанский. — Что ж я могу? Чего вы хотите? Власть!
И опять принялся расспрашивать дьякона: как же, как же это произошло? И опять дьякон кашлял и выкашливал:
— Влезли, сняли, уволокли…
— Ну, влезли, — приставал Ханаанский, — это понятно, сняли, это хотя труднее, но тоже еще понятно, но поволокли-то как же. Ведь в Соборном 2500!
— А спустили на катк'u — и покатили. Очень просто.
Да катк'u-то откуда ж? Не из земли же они взяли. Ведь две тысячи пятьсот!
— Из железнодорожного депо, что ли, взяли, от товарных вагонов колесные тележки, — пожимал плечами дьякон. — Я почем знаю. Дьяволу способствующу…
— Куда ж они колокола дели?