Колокола
Шрифт:
И замолчала.
Попрощалась ткачиха, и, уходя, шепнула Фигушке:
— Нет, она слышит что-нибудь. Только сказать не хочет. Птицы! Разве так птиц слушают? Которым дано, те слышат. Это мы, по грехам, неслухмянные.
В день крестного хода на Гремучий колодезь, с раннего утра, еще затемно, Испуганная объявила:
— Пойду.
— По силам ли, матушка? — поопасилась Фигушка.
— Бог подаст.
Шла за крестным ходом, молчаливая. Нищим подавала сухарики. Бумажных денег в руки не брала и никому не давала. Когда спрашивали, отчего не берет и не дает, молчала. Однажды ответила:
После Щелкунова, — маленькой деревушки, полувымершей от тифа, — дорога двоилась: одна шла на Гремучий колодец, другая, неторная, на Самохваловку, на завод. Три ветлы росли на развилии.
Тут спросила Испуганная Фигушку:
— Тут сворачивали-то?
— Здесь. Зимняк-то короче. Через озерко.
— А близко озерко?
— Близехонько. От ветел левей подать — березочка тут пойдет вперемежку с осинкою.
Вслушалась ткачиха в разговор и заговорила:
— Кони добрые были. Нарочно их на это дело овсом целую неделю в Совдепе подкармливали. Чуть обутрело, повезли колокола на розвальнях. Весь главный звон везли… Сократить путину хотели, через озерко поехали.
— Тут всегда зимняк проходит, — заметила Анюта Лепесткова.
— С горки съехали, озерко в снегу гладью лежит. Свернули на гладь. Будто, Емельич их пужал: недавно, мол, озеро стало. Слезли, потопали ногами по льду, пальнули из револьвера в лед. «Крепко. Мол. Съезжай. Озером выгадаем и на скорости, и на легкости». Съехали. Первые-то запряжки полегче были: хорошо выехали. Легонько, — а как последняя запряжка ступила на лед, с Соборным, — так весь лед как г'yкнет! Словно его зевом глотнуло. Крикнуть не успели, как колокола под лед ушли.
— Людей-то, людей-то сколечко потонуло! — ахнула сердобольная Лепесткова.
— Человек пять. Двое-то выкарабкалось с Емельичем. Кто пок'oжинистее был одет, те все потонули.
— Подымут колокола-то? — полюбопытствовала Параша.
— Где поднять! — отозвалась ткачиха. — Глубина.
Испуганная не отзывалась на разговор. Шли молча. Вступили в лес. Небо над соснами посинело, скинув глухую сероту. И сосны не звенели, а, цепляясь ветвями, только кололись иглами.
У Гремучего колодца служили, как всегда, молебен с водосвятием, перед установленными полукругом иконами и хоругвями. С жадностью пили воду и мочили ею волосы. Дьякон мочил себе голову. У него с волос сбегали яркие струйки на золотой глазет стихаря. Сняв стихарь, он улыбнулся, зачерпнул в горсть воду, опрокинул на голову и, фыркнув, как кудлатый пес, весело улыбнулся:
— Благодать!
Протоиерей сказал, улыбнувшись на дьякона:
— Претерпевый до конца, той спасен будет, — и осторожно намочил себе седеющие волосы. Сзади образовались у него три косички.
Развязывали маленькие узелки, принесенные с собою, и располагались на траве поесть. У большинства не было узелков — просто подваливались под куст и засыпали, сморенные зноем и дорогой.
Дошедшая с трудом старушка, передохнув, подошла с белым парнем к протоиерею и попросила отслужить еще молебен.
— Да ведь служили только что…
— А обет я, батюшка,
Протоиерей неохотно встал и без дьякона, наскоро, стал служить молебен. Дьякон спал под ореховым кустом, накрыв лицо красным носовым платком.
Испуганная ничего не ела. Она дождалась, когда девушки подкрепятся едой, и сказала им тихо, чтобы не разбудить задремавшую ткачиху:
— Пойдемте.
Фигушка, Аннушка Лепесткова и Параша поднялись за нею
Испуганная вела их за собой. Они не спрашивали, куда. Шли лесом. Сосны перестали колоть друг друга иглами, — завели в верхушках чуть слышный, мягкий переговор. В вырубленных полянках земляника крупнела около пнищ, и мох рыжел, зеленел, краснел, голубел. Малинник вставал живыми стенками, весь опутанный легкими паутинами повилики, — и рядом с красными спелыми головками малины, там и тут, выглядывали тонкие, лиловые и бледно-розовые цветики повилики.
Опушка замелькала ярко-зелеными солнечными пятнами за последним частоколом сосен, но Испуганная не вышла на опушку, а взяла вдоль по частоколу, — и вдруг, из-за стройных стволов, розовых и теплых от зноя, яркая зелень сменилась мягкой, серебряной синевой. Это было озеро.
Тут Испуганная вышла из частокола. Лес обрывался над озером тремя крутыми холмами. По другую сторону продолжали синь озера голубоватые полосы льна, взбегавшие на пригорок. От воды их отделяла золотая дорожка песка.
Глянув на озеро, Испуганная перекрестилась. И все перекрестились.
— Как дитя в люльке играет! — тихо проговорила Фигушка.
— Ишь, взыграло…
По озеру прорябила серебристая, мелкая рябь.
— Играет! — ответила Параша и сорвала малиновую головку иван-чая.
Испуганная тихо, покойно вела к озеру — и вывела девушек к излучинке, над которою наклонились две березки-близнецы и такая же тонкая — только не белая, а серая, рябая — осинка. Испуганная подошла к самой воде, а девушкам сделала знак не ходить за ней. Они остались под березками. Испуганная наклонилась над водой, — но не смотрела на нее, а, казалось, слушала над ней.
Девушки молчали.
И вдруг ветерок явственно донес тихий голос:
— Кап! Кап! Кап! Кап!
Все слышали. Девушки прижались к березкам. Испуганная на коленях стояла над водой. Все четверо глянули в сторону ветерка. В конце озерной излучинки, подсекавшей, как серпом, высокий берег, грудью на песке, лицом — над водой лежал человек… Ветерок перебирал его седые волосы…
— Сидорушка! Блаженный!... — крикнула Аннушка.
Но строго остановила ее Испуганная: перевела на нее лицо — Параша не узнала ее — оно было светло и спокойно, и сказала с тихою и твердою радостью:
— Не мешай. Он звон слышит!
Юродивый поднял ненадолго лицо к небу — и опять опустил его над водой…
Стрижи вылетели откуда-то из норок в песчаном срезе берега, — и с веселым свистом низко пронеслись над водой, едва не задев его волос…
Он поднялся от воды, и что-то шепча сам с собой, стал подниматься по береговому откосу — и исчез за розовым частоколом сосен.
Ветер мягко перебирал голубоватым серебром озера.
Испуганная рукой поманила девушек.
Они боязно спустились к воде.