Колокола
Шрифт:
Хлебопеков подул на блюдечко с морковным чаем, пощурил один глаз, пощурил другой и вздохнул:
— Уповательно, нынче всякая книга есть библиографическая редкость — и даже библиографическая роскошь. Не исключая и букваря-с.
Он вытянул бумажник из бокового кармана ватной клетчатой кацавейки, порылся в кармане, вытянул листочек и подал Ханаанскому.
— «Профессор черной магии а также Амфитрида, летающая женщина, Индус из Китая Макманус и быстрое предсказание настоящего, прошедшего и будущего. Цены умеренные. По средам только для дам», — прочел Ханаанский.
—
— Из Совета Рабочих, Крестьянских и Красноармейских Депутатов, — отчеканил Хлебопеков.
— Что за чепуха!
— Ошибаетесь. Оберните бумажку.
Ханаанский обернул черную магию — и на обороте прочел:
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
К рабочим и крестьянам г. Темьяна и Темьянской губернии. Разбойничьи банды мирового капитализма поняли, что Великая октябрьская революция решительным ударом наносит конец их преступному господству над рабочим классом. Бешеная свора капиталистов, атакуя твердыню…»
Ханаанский подал бумажку Хлебопекову. Он тщательно сложил и, положив в бумажник, хитровато покачал головой.
— На Амфитриде и такие идеи! Уповательно, поняли теперь, почему всякая книга ныне библиографическая роскошь? На чернокнижии печатаем идеи будущего: таково оскудение-с! А подобало бы на чистейшем пергаменте, чтобы оставить в наследие векам.
Ханаанский стал прощаться.
— Умный вы человек, — сказал он, вздохнув, — и живете по-своему.
— Я — в особой графе-с, — засмеялся Хлебопеков. — Там свой счет веду. Между умом и разумом.
Провожая, Хлебопеков шепнул ему на крыльце:
— А все-таки, запечатлеть бы колокола-то? а? Уже не как звучащие, ибо полнейшее отзвучание и забвение колоколов несомненно, но как предметы древности. Зафиксировать бы?
— Трудно, — покачал головой Ханаанский, — но постараюсь, впрочем. Что возможно.
— Уповательно, постарались бы, — помолчал и, запирая замок, пояснил: — В интересах благодарности поколений.
Слухи о том, что колокола снимут, носились по городу. Протоиерей ходил в загородный монастырь к архиерею на покое, преосвященному Сильвестру, доживавшему последние дни. Он лежал на кожаном диване, опухлый и грузный. От него пахло мятой, и мятный холодок казался холодком могилы. Протоиерей благословился у преосвященного, поцеловал мятно-холодную, белую и круглую, как яблоко — белый налив, — руку, подождал, не начнет ли сам архиерей, и, вздохнув, начал сам:
— Слыхали, Владыка, о нашей напасти грядущей…
Архиерей лежал неподвижно.
— Говорят, Совет Собачьих Депутатов постановил снять с соборной колокольни все колокола: мешаем-де им краснобрехствовать в их Совдепе…
Архиерей перевел на протоиерея маленькие, как перламутровые пуговички, слезящиеся глаза — и вздохнул. Рука — «белый налив» — лежала неподвижно на груди, высокая и матовая. Промптов пождал. Архиерей молчал.
— Как благословите, Владыка, — что предпринять?
— «Глагол времен, металла звон»… — вдруг, закрыв глаза, произнес архиерей. Помолчал и спросил, открыв глаза: — Это о колоколах или о часах?
— О часах, Владыка, у Державина.
— Ну,
Повернул лицо к протоирею, — а белый налив остался неподвижно на груди, — и выговорил тихо:
— Часы бытия нашего останавливаются, отец. «Глагол времен» сам собою нынче слышен — оттого и «металла звон» стал не нужен…
Опять повернул лицо кверху и опять закрыл глаза.
Протоиерей недоумевал и думал про себя с убывающей почтительностью: «Нет, ветх, окончательно ветх. А когда-то был столп и утвержденье».
— Что же делать, Владыка? — все же спросил он.
Архиерей не открывал глаз, но шевельнулся через некоторое время «белым наливом» на груди, и еле слышно произнес:
— «Зовет и к гробу приближает…» Так, кажется?
— Так, Владыка.
— И приблизились.
— Верно, Владыка.
Протоиерей оживился; он понадеялся, что сейчас архиерей перейдет к делу, к «товарищам»…:
— Действительно, приблизились, Владыка. Намедни, я слышал, в Совдепе…
Но владыка сдвинул с груди на живот белый налив и с закрытыми глазами прочел тихо и медленно:
Река времен в своем теченье Уносит все дела людей И топит в пропасти забвенья Народы, царства и царей…«Стихочтец, какой-то стал, а не архиерей», — проворчал про себя с досадой Промптов, для приличия помолчал минуту, решительно встал и нагнулся над архиереем с горстью:
— Благословите, Владыка. «Израилю пешеходящему», к вечерне надо поспевать.
Вышел из монастыря и, идя в город, в подоткнутой за ременный пояс, — повторил несколько раз вслух:
— Нет, устарели владыки наши. В самом деле, не в уровень с тенью вековою. Я ему: про Совдеп, а он мне — Державина. Осьмнадцатое столетье, — а мы тут в 28-е прыгаем!
Прошел несколько сажен, перепрыгнул через лужу и окончательно заключил об архиерее: — Конечно, свят, но разумения мало, — и стал думать о том, не послать ли управляющему делами Совдепа — Уткину — мешочек залежавшейся крупчатки и полпудика меду — еще расстригин. Кажется, этот не такой ерепенистый, как Коростелев. Возьмет или не возьмет?» — и загадал: если первая встречная собака попадется с левой стороны — возьмет, с правой — не возьмет. Собака скоро попалась навстречу, но она бежала ни справа и ни слева, а по середине дороги — рыжебокая, худая, с хвостом, почти волочившимся по мелкой, кольцеватой, сентябрьской грязи…
Промптов посмотрел на собаку: она не захотела обходить его ни справа, ни слева, а своротила в поле, — и решил: «Не стоит давать. Не снимут. Где им! Так, хорохорятся только. Это не яблоко с яблони стрясти — попробую-ка сними «Соборного»: 2500 пудов. Кусается!» Ерунда: красная жила тонка — не снимут».
Повеселев, Промптов пошел быстрее. Даже подумал: «Напрасно я в монастырь грязь месил. Впрочем, ничего. Засиделся я. Отлично прошелся. Воздух-то — «благослови, душа моя, Господа», вот как ядреный. Не снимут. Не колокольчик от дуги оторвать! Руки коротки».