Колокола
Шрифт:
— Через площадь перекатили — далеко ль? — и на двор, в Совдеп. Там, в сарае, часовые стерегут.
— И не кокнули?
— У Соборного край отбили.
— Ловко! И людей не повредили?
— Треснулись о землю, человека два, как Соборный спускали, должно быть, здоровые шишки себе набухали, но особого вредительства не было. Не слыхал и не видал.
— Народ не вашего сложенья, — не удержался язвительно уколоть Хлебопеков Ханаанского. — Крепонек. И действует не по-нашему: у него: еже писах, писах; еже рекох — рекох. Оттого, уповательно, и на ногах стоит.
Ханааский хотел что-то еще спросить у дьякона,
— Говорю вам: влезли, сняли, укатили. Очень просто. Триста лет висели колокола, тысячи пудов, — а вышло: вот какая простота! Проще-простого: пришли, сняли, укатили. Чисто. К 9 часам утра все было готово. Отец протоиерей только растерялся: «Как же я без звона буду служить?» — а то бы и обедню можно было служить. И площадь подмели. И красноармейцев убрали. Все чинно. Часов в 10 приходил к отцу протоиерею от Коростелева какой-то высокий, в желтых сапогах. Спрашивает: «Почему обедню не служите?» — «Без звона, — отвечает отец протоиерей, — невозможно». — «Невозможно?» — спрашивает в желтых сапогах. — «Невозможно». — «Председатель Совета Депутатов товарищ Коростелев предлагает вам служить. Ежели службы в соборе не будет, собор будет опечатан и отдан в распоряжение Военкомата. Казармы у нас очень тесны». Повернулся на желтых каблуках и ушел. Конечно, после этого как не возгласить «Благословенно царство!» В воскресенье служили. Дьяволу пособляющу.
— Это — кому же-с? Вам или им-с, отец дьякон? — съехидничал Хлебопеков.
— Им, — печально протянул дьякон. — Я, когда в семинарии учился, газеты читаючи, задумывался не раз; читаю в газетах, обокрали вот того-то, там-то воры, стену проломали. Ловко-то ловко, а вот у кого, думаю, столько ловкости наберется, чтоб Царь-колокол украсть?
— Как Царь-колокол? — спросил Ханаанский.
— А вот что в Москве на постаменте стоит подле Ивана Великого. 12000 пудов. Без всякой охраны. Медь с серебром. Богатство огромное. Бери — и в карман клади. Вот, думаю, если б такой ловкач нашелся, Царь-колокол украл бы, вот это было бы дело! Нет, решил, такого на свете еще не родилось.
— К чему сие? — хмуро посмотрел на дьякона Хлебопеков.
— А к тому, что вот я теперь думаю, что нашлись и такие ловкачи: те, кто колокола укатили, они и Царь-колокол с постамента сперли бы, да еще среди бела дня, — и никто не заметил бы.
— Ерунда, — сказал Ханаанский.
— Не ерунда, а факт. Колокола-то укатили. Нет-с, их верхушка будет по всем статьям. Вот увидите.
Дьякон и говорить больше не стал, простился и ушел.
В соборе служили без звону.
В первое воскресенье без колоколов, перед началом обедни, юродивый Сидорушка, худой, седой, высокий, стоял перед соборной колокольней и, подняв голову, смотрел на пустые пролеты колокольни и, улыбаясь, басом напевал:
— Дон-дон! Дилин-дон!..
Шепчась, проходили богомольцы в собор и, мотнув головой на Сидорушку, объясняли друг другу:
— Звон слышит!
Юродивый покачал головой и подставил ухо к небу. Глаза его померкли, стали серыми из голубых, с гудящего баса он перешел на тонкий тенорок, — и звонко и грустно он стал отсчитывать.
— Кап, кап, кап!..
— Дождик, что ли, будет, — решали прохожие, глядя на него.
— Что ты! Дождик! Плачет это он, а ты — дождик…
— Не поймешь: не то звонит,
Сказали про юродивого протоиерею, служившему обедню. Промптов выслал сторожа к юродивому.
— Шел бы ты, Исидорий, — сказал сторож, — Смотрят из Совдепа-то. Нехорошо будет и тебе, и нам.
Сидорушка закапал чаще, ничего не ответил и, покачав головой, пошел с площади. Он носил теперь порыжелые штаны с генеральскими красными лампасами, и никогда их не снимал. За пазухой у него жил плешивый, ошпаренный котенок без правого уса.
Испуганная лежала в постели. Девушки, бывавшие у нее, не говорили про нее «болела», а «болезновала». Ткачиха первая рассказала ей, что колоколов не стало на соборной колокольне.
— Матушка, словно сатаниным крылом невидимым смело. Вечор звонили, поутру — уж нет!
— Есть, — тихо, через силу, сказала Испуганная. Лицо у нее было бледно, и глаза не хотели ни на кого двигаться. Смотрела она куда-то поверх того, что было перед ней.
— Где ж, матушка, есть? Нет!
— Есть, — повторила Испуганная.
Ткачиха растерянно посмотрела на нее, а стоявшая подле Испуганной Фигушка (она теперь жила у Тришачихи) укоризненно покачала головой на ткачиху. Но та перевела только дух и все же возразила с горестью:
— Нет, матушка болезная. Сняли. Как воры. Где ж есть? Это только Сидорушка — блаженный, стоял перед собором, да капельки свои отсчитывал, будто это ему колокольный звон. А колокольня пустым пуста.
— Есть, — третий раз и еще тверже сказала Испуганная. — Слышит. Открыто. «Яко глас вод многих, и яко глас громов крепких». Звонит. Есть. И услышим.
— Услышим! — залилась слезами Фигушка. — Услышим!
— «Радуемся и веселимся, и дадим славу ему: яко приди брак агнчий».
Испуганная произнесла как молитву, и закрыла глаза. Ткачиха заплакала. В это время вошли три девушки. Они пошептались с Фигушкой, — и несколько раз донеслось из шепота слово:
— Слышно!
Ткачиха прислушалась, а Испуганная лежала с закрытыми глазами.
Фигушка внимательно посмотрела на нее и отступила от постели на цыпочках:
— Започивала.
Все вышли тихонько из комнаты. Присели на кухне, вокруг пахнущего сосной, стола. Анюта Лепесткова рассказывала:
— А который человек верующий и не матерится, тот, проходя мимо Совдепова двора, слышит: — бом! бом! бом! Звонят колокола. В соборе обедню служить зачинают, а колокола на совдеповом дворе благовестят.
— Может, кто балуется, звонит? — сказала Параша.
— Сами! — ответила Анюта. — Сколькие слышали. К обедне идут. Скучно без звону. Тоска. Будто будень. А как только с Дворянской на Соборную повернут — вдруг: звон слышен. Сами!..
Соборные колокола звонили на совдеповом дворе. Об этом говорили на Обрубе, в домах на бывшей Дворянской.
— Мифотворчество! — покачал головой Ханаанский, когда ему передали слух о звоне.
— Подвальные разговоры, — с досадой отозвался на такую же передачу Хлебопеков. — В подвал, в Чеку, за это сажают. Недостаток металлов оправдывает сию меру в глазах благомыслящих граждан. Уповательно, после сего мероприятия, поступят в продажу кастрюли и скобяной товар, в которых немалая нужда. Повторяю: возможно вполне одобрить предпринятое. Молчанье есть знак согласия. Как старожил, могу удостоверить: таково мнение граждан.