Коломяжский ипподром
Шрифт:
Потом снова пробует взлететь Христианс. Это ему удается. Он описывает круги, делает «восьмерки» и даже улетает куда-то в сторону, но тут же возвращается. Его результат – семь кругов; одиннадцать минут девятнадцать секунд.
В это время на мачте показывается вымпел с номером первым.
– По-пов! Сейчас Попов полетит! – побежало, точно по цепочке, от зрителя к зрителю. – По-пов!
Эта весть всколыхнула всех. Еще бы! Попов – единственный соотечественник среди участников недели. Да и вообще петербуржцы еще не видели в воздухе ни одного русского.
Попов установил свой аэроплан на тележку и начал
Какая досада!
– Ну до чего же обидно! – слышны восклицания. – Иностранцы летают, а свой, русский, должен пропустить первый день.
Воспользовавшись этой заминкой, снова взвился в воздух Эдмонд и, сделав несколько кругов, устремился в сторону. Как потом выяснилось, кто-то в шутку сказал ему, что на стрелке Елагина острова много гуляющих и что хорошо было бы пролететь над островами. Недолго раздумывая, импульсивный француз тут же отправился в «галантное» путешествие по воздуху, чтобы очаровать петербургских дам. При этом он забыл об одном из условий первого дня полетов – не выходить за пределы круга.
Когда его аэроплан скрылся из виду, послышались недоуменные голоса:
– Куда полетел Эдмонд?
– Не в Кронштадт ли?
– Да какой там Кронштадт: власти же не разрешили туда лететь.
– Может, он упал и разбился?
– Что все это значит?
В воздух вновь поднялся Моран и десять минут кружил над ипподромом.
В блузе и рваных панталонах, весь перепачканный, потный, Попов вместе с механиком продолжал возиться с мотором «Райта», но тот по-прежнему не заводился.
А Эдмонд все не появлялся, и зрители уже всерьез стали проявлять беспокойство за судьбу таинственно исчезнувшего француза. Куда он девался?
Для тревоги было достаточно оснований: если мотор закапризничал на земле, как у Попова, это еще полбеды. Ну а как в воздухе?.. Страшно подумать. Правда, не все авиаторы, падая с аэропланом, непременно погибали, но некоторые разбивались насмерть. Причем число таких жертв постоянно росло. И многие светлые головы уже задумывались над тем, а нельзя ли сконструировать нечто такое, что спасало бы жизнь пилота в случае аварии его аэроплана в воздухе. И уже делались опыты с огромными зонтами, которые получили название парашютов и которые давали людям возможность, прыгая с высоты, оставаться невредимыми.
Но все это еще только-только начиналось...
Погода во второй половине дня стала быстро улучшаться, облака рассеивались, и между ними проглянуло солнце. Это сразу повысило у всех настроение.
Эдмонд не возвращался. Попов не взлетал.
Около пяти часов вечера подул довольно сильный ветер – до десяти метров в секунду, и на мачте подняли белый флаг: «Дальнейшие полеты могут не состояться».
Но публика не покидала своих мест. И была вознаграждена за терпеливость.
Около шести часов, когда ветер немного стих и не превышал пяти метров в секунду, Христианс взлетел и сделал три круга – шесть верст – за пять минут двадцать три секунды, взяв приз за скорость. Потом он описал еще три круга и, спустившись, стал обладателем второго приза – за совокупность полетов в течение дня: он продержался в воздухе двадцать две с половиной минуты.
Зачетное время приближалось к концу. Оставались считанные минуты. Ни Винцирса, ни Попова, ни баронессу
Механики Попова, смертельно усталые, все еще пытались запустить винты «Райта», раскручивая их лопасти. Но они тут же замирали, словно парализованные. Впрочем, Николай Евграфович оставался внешне совершенно спокойным, даже, как могло показаться со стороны, равнодушным.
– Капризничает совершенно так же, как в Канне, – заметил он.
К аэроплану подошел Ваниман, только что примчавшийся на ипподром из города, где его задержали дела. Он оттеснил толпившихся возле аппарата «знатоков» и не мешкая начал осмотр мотора. Закончив его, Ваниман воскликнул:
– О'кей! Вот увидите, я устрою так, что мотор скоро заработает. Да, да. Я знаю: кое-кто мне не верит. Думает, американец этот слишком самоуверен. Но погодите...
Скинув пиджак и засучив рукава, Ваниман приказал механикам принести стальной трос и с их же помощью начал прилаживать его к осям пропеллеров. Он действовал, как это теперь обычно делают, когда хотят завести движок. Ваниман велел солдатам и механикам ухватиться за концы накрученного на винты троса.
И тут, словно спохватившись, упрямый «Райт» вдруг затарахтел деловито, и внимание всех зрителей обратилось к нему. Снова понеслась по трибунам радостная весть:
– По-пов! Сейчас полетит Попов! Глядите, как пропеллеры крутятся. Наконец-то! Ну, голубчик, с богом! С богом, родимый!
– Хотя время истекло, я все равно полечу! – полный решимости, сообщил Попов судьям, и по их команде на мачте вновь взвился флаг с номером первым. Зрители замерли в ожидании. Над ипподромом воцарилась удивительная тишина, будто там и не было многих тысяч людей, только что оживленно и шумно обменивавшихся впечатлениями.
Николай Евграфович занял свое место посреди аэроплана, похожего на этажерку, взялся за управление.
Два механика расположились по бокам. Отцеплен канат, удерживающий тележку, груз-противовес, находившийся у вершины пилона, пошел вниз, а аэроплан устремился вдоль рельса вперед. Выскочила из-под него роликовая тележка, и почти на самом, конце рельса «Райт» сорвался с места и взмыл вверх.
– Ура!!! Уррра! Ура! – тысячеголосо громыхнул ипподром, выражая восторг и энтузиазм всех собравшихся.
Аэроплан Попова уходил в небо – все выше и выше.
Духовой оркестр, разместившийся на большой трибуне, грянул русский государственный гимн. Офицеры и генералы взяли под козырек. Штатские обнажили головы. Дамы замахали зонтиками.
«Это была самая торжественная минута! – отмечал на следующий день репортер «Петербургского листка». – Русский авиатор побеждает воздушную стихию».
Взволнованно писал об этом моменте Иларион Кривенко:
«В ушах еще гремят победные фанфары... Он полетел последним, когда время состязаний кончилось, когда самый чудесный полет в мире не мог дать ему ни „официальной” славы, ни приза. Летел он потому, что вся публика, толпившаяся на трибунах, за решеткой и за забором, ждала взлета своего русского летуна. Ждала, несмотря на поздний час, на усталость и на пессимистические предсказания „знатоков”. Свой, русский, не иностранец, он поднялся высоко над лесом и, плавно рассекая воздух, несся над толпой, неистовствовавшей от восторга».