Колымские тетради

Шаламов Варлам Тихонович

На приморском побережье

На приморском побережье Поднимаюсь на плато. Грудь мне режет ветер свежий, Разрывающий пальто. Все, что сунется навстречу, Пригибает он к земле. Деревам крутые плечи Не расправить на скале. Но я знаю тот таежный, Чудодейственный пароль. Кину песню осторожно, Преодолевая боль. И подхватит ветер песню, Так и носит на руках. Это песне много лестней, Чем скрипеть на чердаках. Чем шептать под одеялом Неуместные слова — Все о бывшем, о бывалом Лепетать

едва-едва. И под песенной защитой Я пройду своим путем, Неожиданно забытый Ветром, полночью и льдом.

Я — море, меня поднимает луна

Я — море, меня поднимает луна, И волны души отзываются стоном. Пропитанный болью до самого дна, Я — весь на виду. Я стою на балконе. Лунатик ли, пьяный ли — может, и так. Отравленный белым далеким простором, Я знаю, что ночь — далеко не пустяк, Не повод к застольным пустым разговорам. И только стихов я писать не хочу. Пускай летописец, историк, не боле Но что мне сказать моему палачу — Луне, причинившей мне столько боли?

Пичужки песня так вольна

Пичужки песня так вольна, Как будто бы не в клетке Поет так радостно она, А где-нибудь на ветке. В лесу, в моем родном лесу, В любимом чернолесье, Где солнце держат на весу, Достав до поднебесья, Дубы кряжистые и луч, Прорвав листву резную, Скользнув с обрывов, туч и круч, Дробит волну речную. И отражен водой речной, Кидается обратно. И солнце на листве сквозной Бросает всюду пятна. И кажется, кусты задень, Задень любую ветку, Прорвется, заблистает день, И только птица — в клетке. Но все миражи и мечты Раскрыты птичьей песней, Достойной большей высоты, Чем даже поднебесье.

Копытят снег усталые олени

Копытят снег усталые олени, И синим пламенем огонь костра горит, И, примостившись на моих коленях, Чужая дочь мне сказку говорит. То, может быть, не сказка, а моленье Все обо мне, не ставшем мертвецом, Чтобы я мог, хотя бы на мгновенье, Себя опять почувствовать отцом. Ее берег от мора и от глада, От клокотанья бледно-серых вьюг, Чтобы весна была ее наградой, Подарком из отцовских рук. И в этом остром, слишком остром чувстве, Чтоб мог его принять за пустяки, Я никогда не пользуюсь искусством Чужую грусть подмешивать в стихи. И сердца детского волнение и трепет, И веру в сказку в сумрачном краю, Весь неразборчивый ребячий лепет Не выдам я за исповедь свою.

Гора бредет, согнувши спину

Гора бредет, согнувши спину Как бы под бременем забот. Она спускается в долину, Неспешно сбрасывая лед. Она держаться в отдаленье Привыкла, вечно холодна. Свои под снег укрыла мненья И ждет, пока придет весна. Тогда отчаянная зелень, Толкая грязный, липкий снег, Явит служенье высшим целям И зашумит, как человек.

Шуршу пустым конвертом

Шуршу пустым конвертом, Письмо пишу тебе, Прислушиваясь к ветру, Гудящему в трубе. И вдруг, вскочив со стула, Бросаюсь на кровать, Слова в зловещем гуле Пытаюсь разобрать. Что ветер там бормочет, Не

надо бы кричать, Зачем понять не хочет, Что лучше б замолчать. Мучительные строчки Последнего письма Довел бы я до точки И не сошел с ума.

Зачем холодный блеск штыков

Зачем холодный блеск штыков И треск селекторных звонков? Чего вы испугались вдруг? Что слышно в злобном гуле вьюг? Ведь он — не Бог и не герой, Он даже жалкий трус порой. Ведь он — один, один, один, Хотя и дожил до седин. Его же верные друзья Не испугаются ружья. Друзья, и братья, и отцы — Они ведь только мертвецы!

Велики ручья утраты [36]

Велики ручья утраты, И ему не до речей. Ледяною лапой сжатый, Задыхается ручей. Он бурлит в гранитной яме, Преодолевая лед, И холодными камнями Набивает полон рот. И ручья косноязычье Непонятно никому, Разве только стае птичьей, Подлетающей к нему. И взъерошенные птицы Прекращают перелет, Чтоб воды в ручье напиться, Уцепясь за хрупкий лед… Чтоб по горлу пробежала Капля горного питья, Точно судорога жалоб Перемерзшего ручья.

36

Стихотворение «Велики ручья утраты…» не имело названия и не должно его иметь. Написано в 1954 году в Туркмене. Входит в «Колымские тетради». Вполне в духе моей поэтики.

Натурализма, романтизма

Натурализма, романтизма Листки смешались на столе. Я поворачиваю призму В увеличительном стекле. Все это ведь не точка зренья Художника, его перо, А лишь манера размышленья Над тем, что — зло и что — добро. Поэт — не врач, он только донор, Живую жертвующий кровь. И в этом долг его, и гонор, И к человечеству любовь. Навек запомненную мною Пережитую злую быль Перед знакомою луною Я высыпаю прямо в пыль Перебираю, как влюбленный, Наивный рыцарский словарь, Комки суждений запыленных И птичий слушаю тропарь. Чего хочу? Чтобы писалось, Чтобы не кончился запой, Чтоб сердце век не расставалось Со смелостью и прямотой. И чтобы стих, подчас топорный, Был точен — тоже как топор У лесорубов в чаще черной, Валящих лес таежных гор. И чтоб далекие удары, И вздохи лиственниц моих Ложились в такт с тоскою старой, Едва упрятанною в стих.

Мы отрежем край у тучи

Мы отрежем край у тучи Острым ветром, как ножом, И десяток ив плакучих Мы на случай сбережем. Нам нужней краюха хлеба, Но и туча — не пустяк, Но и туча — благо неба, Если жизнь у нас в гостях. Мы опустим тучу ниже, Зацепив за ветки ив Небо, небо будет ближе, Ближе каждому, кто жив. Чтоб плакучих ив не выше Был свинцовый потолок, Чтоб рукой к холодной крыше Прикоснуться каждый мог. Мы в ущелье — точно дома И забыли целый свет. Нам не страшен грохот грома И зубчатых молний след.