Колымские тетради

Шаламов Варлам Тихонович

Я здесь живу, как муха, мучась, Но кто бы мог разъединить Вот эту тонкую, паучью, Неразрываемую нить? Я не вступаю в поединок С тысячеруким пауком, Я рву зубами паутину, Стараясь вырваться тайком. И, вполовину омертвелый, Я вполовину трепещу, Еще ищу живого дела, Еще спасения ищу. Быть может, палец человечий Ту паутину разорвет, Меня сомнет и искалечит И все же на небо возьмет.

Кому-то нынче день погожий

Кому-то

нынче день погожий, Кому — томящая жара, А я, наверно, проморожен Тайгой до самого нутра. И мне все кажется, что лето Напрасно силы бережет, Напрасно раскаленным светом Дотла всю землю не сожжет…

Клен и рослый и плечистый [27]

Клен и рослый и плечистый В дрожи с головы до пят, Перепуганные листья До рассвета шелестят. Их протягивает лето, И холодный ветерок Отрывает, как билеты, И бросает на песок. И по железнодорожной Желтой насыпи крутой Их сметает осторожно В ямы с мутною водой. Это — право пешехода Разбираться, чье нужней, Чье полезней — время года Весен или осеней, И похваливать погоду, Размышляя не о ней.

27

Стихотворение написано в 1954 году в поселке Туркмен. Входит в «Колымские тетради». Написано из-за последней строфы.

Приходят с улиц, площадей

Приходят с улиц, площадей, Все глохнет, как в лесном загоне, Ладони будто бы людей Моей касаются ладони. И мне, пожалуй, все равно, Что тут — мечта и что — обманы, Я вижу темное вино, Уже разлитое в стаканы. Я вижу женщины глаза, Которых чище не бывает; И непослушная слеза Напрасно зренье застилает…

Персей и Муза

Она еще жива, Расея, Опаснейшая из Горгон, Заржавленным щитом Персея Не этот облик отражен. Химер, ничуть не виноватых, Кентавров рубит сгоряча, Он голову родного брата Надел на острие меча. В ушах героя шум победы, Он пьяный мед, как воду, пьет, И негритянка Андромеда Лиловый подставляет рот… Но дом Горгон находит Муза, И — безоружная — войдет, И поглядит в глаза Медузе, Окаменеет — и умрет.

Я нынче с прежнею отвагой

Я нынче с прежнею отвагой Все глубже, глубже в темный лес Иду. И прибавляю шагу, Ища не знаний, но чудес. И по тропе, глухой и личной, Войду в такую тишину, Где нынче всю породу птичью Еще с утра клонит ко сну.

Затерянный в зеленом море

Затерянный в зеленом море, К сосне привязанный, стою, Как к мачте корабля, который Причалит, может быть, в раю. И хвои шум, как шум прибоя, И штормы прячутся в лесу, И я земли моей с собою На небеса не унесу…

Сплетают ветви полукруг

Сплетают ветви полукруг Трепещущего свода. Под тысячей зеленых рук На

четырехугольный луг Ведет меня природа. Иду — уже не в первый раз Под триумфальной аркой. А луг — пока хватает глаз — Конвертом кажется сейчас, Весь в разноцветных марках. И каждый вылеплен цветок В почтовом отделенье. И до востребования мог Писать мне письма только Бог Без всякого стесненья.

Вечерней высью голубою

Вечерней высью голубою До дна пропитана река. Клочками порванных обоев Свисают с неба облака. И в опустевшую квартиру По тропке горной я вхожу И в первый раз согласье мира С моей душою нахожу.

В мозгу всю ночь трепещут строки 

В мозгу всю ночь трепещут строки, И вырываются из сна Признанья, жалобы, намеки, Деревья, листья и луна. И песне миг до появленья, И кажется, теперь она Одним физическим движеньем Рукою будет рождена. Казалось, мускулами кисти, Предплечья, локтя и плеча Я удержал бы всплески листьев И трепет лунного луча. Но, спугнутые светом спички, Слова шарахаются прочь, Звериным верные привычкам, Предпочитают мрак и ночь. И песня, снившаяся ночью, Как бы я небо ни просил, Со мною встретиться воочью Не может, не имеет сил.

Потухнут свечи восковые

Потухнут свечи восковые В еще не сломанных церквах, Когда я в них войду впервые Со смертной пеной на губах. Меня несут, как плащаницу, Как легкий шелковый ковер. И от врачей и от больницы Я отвращу свой мутный взор. И тихо я дышу на ладан, Едва колебля дым кадил. И больше думать мне не надо О всемогуществе могил.

Я видел все: песок и снег

Я видел все: песок и снег, Пургу и зной. Что может вынесть человек — Все пережито мной. И кости мне ломал приклад, Чужой сапог. И я побился об заклад, Что не поможет Бог. Ведь Богу, Богу-то зачем Галерный раб? И не помочь ему ничем, Он истощен и слаб. Я проиграл свое пари, Рискуя головой. Сегодня — что ни говори, Я с вами — и живой.

Ушло почтовой бандеролью

Ушло почтовой бандеролью, С каким-то траурным клеймом Все то, что было острой болью И не бывало вовсе сном. Скорей бессонницей, пожалуй, Или рискованной игрой, Затеянной метелью шалой Земною зимнею порой. Со мною, все еще мальчишкой, Еще витавшим в облаках, Ушло все то, что было слишком И не удержано в руках, Что было вырванной страницей Из сердца, что меня потом Чуть не направило в больницу, В ближайший сумасшедший дом. Все малолетнее, родное И так тревожен дальний путь, Что сердце вздрагивает, ноет И до утра не даст уснуть.