Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Шрифт:
Старшинов вдохновенно читает, а я слушаю.
Оказывается, еще сорок лет назад было избрано наиболее целесообразное место для створа, то самое, где сейчас строим гидроэлектростанцию. Как тяжко было в тех условиях вести изыскания, выкраивать средства для работы экспедиций, как слабо были они оборудованы технически. Но сколько расчетов, цифр, умных, обоснованных аргументов.
— Теперь трудно кого-либо удивить цифрой, — говорит Старшинов. Но исследования тех времен, их верные прогнозы поразительны!
Георгий Петрович спохватывается и идет на кухню. Вскоре он возвращается. По левую руку от меня ставит кипящий
— Когда бывает дома Людмила Гурьевна, мы обычно пьем чай на кухне, хоть и тесно, но уютнее.
Я беру ложкой похожий на черемуховую муку чай, кладу ему и себе по столовой ложке на стакан. Старшинов подливает кипятку. Пахнет прижженной корочкой и переспелой полынью.
— Вот и сбывается то, что было когда-то лишь в дерзких мечтах. Помню, в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году группа инженеров с Вилюйской ГЭС приезжала сюда, на Колыму, детально знакомилась с районом работ, и всех очень интересовали местные материалы, и все пришли к единому мнению: пригоден и суглинок для экрана плотины, и песок для бетона.
Долго мы еще говорим. Я прихлебываю чай. Старшиновский стакан стынет.
Ночным притихшим поселком иду домой. Еще лишь пятый час, а раннее северное солнце уже встает. Золотит заснеженные купола гор. По зеленому морю болотины алюминиевые вагоны — общежития. В осенних красках оседают прибрежные горы, на их фоне встают пятиэтажные дома. На спуске к реке, на большой террасе левого берега, высятся скелеты металлоконструкций. Скоро они оденутся в бетон и превратятся в базу стройиндустрии. А ниже по реке, откуда убегают моторные лодки и катера, на берегу, словно прошитом дратвой, уложены трубы водоснабжения и канализации. Я поднимаюсь по трубе и иду мимо столовой, почты, магазинов, мимо комбината бытового обслуживания, стадиона. Поселок спит. Не спит ночная смена. Словно батальон солдат, выстраиваются железобетонные сваи — закладывают фундаменты под здания новой школы, деткомбината, клуба, магазинов. Работают копры, буровые станки. А несколько поодаль башенные краны складывают из крупных блоков пятиэтажные дома.
Вздрагивает земля, да так, что дребезжат испуганно окна в домах. Это ведут отпалку грунта в карьерах. Громыхают кузовами большегрузные самосвалы. И видно, как на террасе горы клюют тяжелый грунт экскаваторы. Поселок не спит.
Старшинов
Поселок не спит. Работает. Работает. Живет. Еще в позапозапрошлом году эту лесистую террасу перечеркнула просека. А мы подошли к берегу на водомете и по этой просеке, утопая в болотине, поднялись на второй уступ террасы. Тогда еще Старшинов сказал:
— Похлебаем этот кисель. Знаешь, какая здесь геология? Плывун. По всему берегу. На таком построишь дома. Оглянешься, а они ползут и валятся в реку.
Я живо представил.
— Веселенькое дело.
Помню, Старшинов взял меня за плечо и как-то по-особенному — заглянул в лицо. Высветлился изнутри, что ли.
— Антон, Антон, сколько же мы вместе соли съели. Помнишь, всякое ведь было. Но ты представь вот. Это не громкие слова. Ты же знаешь, я их не люблю. И все же представь — стоим мы сейчас с тобой на этом диком берегу, а сколько людей дерзало вступить в единоборство с этой дикостью, с этой оглашенной рекой, и это выпало на нашу долю. Ты понимаешь, Антон,
И тут, как это иногда бывает, когда открываешь человека, когда не суетен и не только слушаешь, но и слышишь и видишь. Я открыл для себя Старшинова Георгия Петровича. Вот и сейчас, поднимаясь по трубе, всматриваясь в как бы заново увиденный поселок, я вспомнил его слова, то время и оглянулся. Надо же, какое совпадение — за мной торопливо шагал Старшинов с удочками на плече, в руке болталась снизка хариусов.
— Ну, брат, ты и шпаришь, — задыхаясь, прокричал Старшинов и потряс рыбешкой: — Видал… ушица какая?
Я подождал Георгия Петровича.
— Малявки, — подзадорил я Старшинова.
— Эти-то малявки? Хочешь, спустимся к реке, — и побрякал котелком, — уху сотворим. Одному как-то не то. Пошли, а?..
И вот мы сидим у костерка у Колымы, как когда-то сидели у Ангары, у Вилюя.
…Бежит себе река, течет праздно, погруженная в раздумья. Пока она делает свое дело, мы — свое. Ухают гулко взрывы в ночи, и эхо вянет в распадках, ворочаются на крутом прибрежном уступе трудяги БелАЗы, экскаваторы, и их вздохи тонут где-то под лобастым обрывом.
А мы вспоминаем минувшие дни и думаем о будущем. Мы еще не знаем, каков норов у Колымы, какой сюрприз она может преподнести, но характер свой она уже проявила: ее только затронули, потеснили чуть-чуть, и она тут же возмутилась. Не всякая река так чувствительна и капризна, как Колыма. Другая течет себе ровно, спокойно, и только в последний момент, в перекрытии, окажет сопротивление. А Колыма строптива: то вдруг потемнеет, взбугрится на три метра в час, станет коричневою, то разольется обидой лиловою, и только слышно, как в ночи взахлеб рассказывает легенды. И мы со Старшиновым слушаем ее и строим прогнозы битв. Время идет. Вот и не заметили, как задымилась изморозь на висках. Я подливаю из котелка в кружки крепко заваренный чай.
— А знаешь, меня ведь из отпуска отозвали. Юрьев приказал. — Старшинов прикурил от веточки. — Значит, отпуску каюк. Досадно было, но и приятно, что в тебе есть нужда. Значит, ты человек, нужный делу. А кости отогреть на Южном берегу можно и в другой раз.
— А как Людмила Гурьевна?
Георгий Петрович сладко потянулся.
— Долгий сказ. Но время не торопит. Расскажу. Иду я, значит, босиком по раскаленному песку, телеграмма в кулаке. Жарища. Людмила под грибком книжку читает. Заколебался я. Может, не стоит вот так, сразу, портить человеку настроение и рвать многолетние мечты, как гнилые нитки. Может, лучше сослаться на трудности акклиматизации. Дескать, и сплю, сама видишь, плохо, и головные боли, какой уж тут отдых? Людмила-то может остаться тут с друзьями или поехать к тетке в Ленинград, там и квартира есть. Словом, примостился в куцую тень, молчу.
«Ну, что скис, Жора, — сразу заметила. — И что еще за телеграмма? И как только узнают адреса, никакой у тебя конспирации, честное слово, предупреждаю…» Я что-то промямлил. Она свое: «За два года без продыху ты имеешь право отдышаться?» — «Понимаешь, говорю, у меня что-то с акклиматизацией».
Перелистнула страничку и отвернулась. Сидим. Что сказать? Сняла она очки, посмотрела эдак строго из-под острого локотка. А я такой несчастный. Как объяснить?
«Ну вот, здравствуйте, — сказала она. — Можно подумать, тебя от груди отняли».