Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Шрифт:
Василий хочет, чтобы последнее слово осталось за ним. Но его сердит Славкино спокойствие, и он начинает горячиться.
— Да хватит вам, завелись на всю ночь!
Василий отворачивается к стенке, но слышу — не спит, то и дело поглядывает на светящийся циферблат. Вздыхает.
Наконец встает и крадется на цыпочках в кухню.
— Ты че как заяц?
Василий оборачивается.
— Понимаешь, всякая мура в голову лезет.
— А ты не пускай ее, — Славка чиркает спичкой и прикуривает. — Вот у нас на Диксоне…
— Ну, опять паровоз
— Нет, дед, я же в фортку выдуваю.
Пригляделся — верно, сидит на подоконнике и смолит, только огонек подмигивает.
— Пусть курит, раз человеку в наслаждение, — поддерживает Славку Василий.
— Ну его к лешему, этот табак. В груди от него как баян-аккордеон поет. Брошу, вот увидишь, — и Славка жадно затягивается, по огоньку видно, как пыхает.
Василий уже на кухне, гремит посудой. Кран хрипит, будто ему перехватывают горло. Это действует на нервы. Ни к черту нервы стали.
— Че в такую рань, дядя Вася? — бубнит Славка, выбрасывает в форточку окурок и, скрипя пружинами, лезет под одеяло. — Скажи как человек устроен: тепло, мягко, мухи не кусают, дрыхни себе, ан нет, душевное равновесие, видишь ли, разрегулировалось.
А я вспоминаю, как мы на трассе жили в металлическом вагончике. Нары в два яруса, вместо печки — железная бочка, прогорит — колотун, спасу нет, сигаем все на верхние нары. Кто-нибудь не выдержит — плеснет в печь солярки, дров подбросит, сразу жара — дышать нечем. Ссыпаемся вниз, открываем двери и, как рыбы, ловим воздух. И так раз десять за ночь…
Славка ворочается, встает и тоже крадется На кухню. Слышу — бубнят с Василием, о чем — не понять, слышно только — Диксон, Диксон — это Славка. За последнее время он все больше тянется к Василию. Когда в товарищах согласие, ничего не страшно. Впереди у нас настоящая работа — тяжеловесы. Надо бы еще раз проехать по трассе, как говорит Карл Францевич, «пристреляться». Особенно перевалы не дают покоя.
— Дед, «вставай» пришел, чай шарга надо, — кричит Славка из кухни. — «Колымага» ждет.
Конструкцию Карла Францевича ребята окрестили «Колымагой». Поначалу он морщился, а затем как-то впопыхах и сам назвал так. Вот и закрепилось: «операция «Колымага».
Что-то разморило, а вставать все же надо. Пол ледяной, все собираюсь купить тапочки, да руки не доходят. Надернул на босу ногу унты, выхожу на кухню. У Василия со Славкой мир, чаи гоняют. Нетронутая колбаса с кашей дымят на столе.
— Давай, дед, по-молодецки, раз, два, промыл глаза ж за стол. Что размываться — сороки утащат. Интересно, почему здесь нет сорок? Белобокие, ушлые такие, холендры, а приятно — сидит на заплоте длиннохвостая, словно эмалированный ковшик повесили.
— Ты вот что, Славка, помог бы Карлу Францевичу при монтаже «Колымаги», — говорю.
— Могу помочь, — подумав, отвечает Славка, — только погодя, сейчас никак — машину до ума довести надо.
— Василию Андреевичу поручим, ему уж заодно.
— Не-е, я уж сам. Тут надо каждую гаечку потрогать, в душу ей заглянуть, сродниться,
— Не доверяешь, выходит?
— Почему? — округлил Славка глаза. — Ты, дед, не путай. Как бы тебе ловчее сказать. Скажем, ты женился, и со свадебного вечера невесту отдал другу «на пока».
— Тоже мне примерчик, выдумал же, пес!
— Да мы все подмогнем, как управимся с машинами.
— Ну, ладно, годится.
— Заскребай, Антон, в ошурках самый смак, — подсовывает мне сковороду Василий.
Оба встают.
— Морской закон знаешь? Посуду сполоснешь, на столе ничего не оставляй, — уже от двери дает указания Василий.
Выскребаю сковородку, ставлю на плиту, чашки, сахар — на полку, сметаю со стола в горсть крошки и несу в ведро.
В окне еще держится синий настой ночи. Теперь только к обеду отбелит. Холодный воздух вылизал порожек, на подоконнике и на раме «зайцы» — пластилину бы купить да замазать, все не так дуть будет.
Обуваюсь — унты мокрые, тяжелые, будто свинцом налиты. Что-то я вчера совсем расквасился; надо было бы подцепить унты на проволочный крючок, портянки сверху накинуть — за ночь над плиткой и высохли бы, хрустели бы как фанерные.
Из тепла на улицу — сразу мороз хватает, гнет в три погибели; но не вздумай прятать нос или укутывать подбородок, потом уже и вовсе не высунешь. Если уж ожгешь ухо или щеку — растер рукавицей, и все. У нас никто из ребят шарфы не носит, моды этой нет.
До монтажной площадки идти недалеко — чуть больше полукилометра. Славка измерял по спидометру. Пройтись, конечно, одно удовольствие, только вот воздуху не хватает: дунешь — шумит. Туман, хоть на кусок его намазывай. Сварка его не пробивает, как блестка жира в молоке плавает.
Слышу, кто-то командует на площадке. Подошел — так и есть, Карл Францевич уже топчется.
Сварщик настраивает бензорез. Увидел меня и сразу накинулся:
— Неужели нельзя придумать морозостойкие шланги? Сколько в мире институтов, ученых, и не могут, да?
Что ответить? Сколько по свету этих великомучеников — резчиков? Проблема с морозостойкими шлангами никак не решается.
— Надо бы прожектор, — говорит Карл Францевич.
— Можно попробовать машиной подсвечивать.
— Пробовали, — встревает Николай Зотов, мой старый знакомый по Заполярному, хороший сварщик, с дипломом, — выхлопные газы ложатся к земле — угораем. — Что будем делать? Варить-то на таком морозе — швы порвет.
— Не варить тоже нельзя, как-то приспособимся.
— А рассыпется по дороге «Колымага»? У меня тоже имя есть, не брошу его кобелю под хвост. Ты, дед, решай конкретно, бумагу давай…
— А ты как бы предложил?
— Я-что могу, я сварщик, а вы начальство, вам виднее — газеты читаете. А у меня аккордный наряд горит, простой получается, платить кто будет?
Подходит Славка.
— Прибыл резерв, — говорит. Он в телогреечке-обдергайке, в поясе перехваченной алюминиевой проволокой. На голове треух, одно ухо голосует.