КОМ 2

Войлошников Владимир

И вроде, вон уже и сторожевые башни, когда Сирия напоследок приоткрыла мне свою тёмную и таинственную сторону.

На подходе к аэродрому буря стала стихать. Широкие её песчаные крылья опали, осталась только сердцевина, широким смерчем неторопливо движущаяся вдоль дороги, упираясь пыльной макушкой в самые небеса. Хочешь — не хочешь, а мимо пройдёшь.

Мысль тревожная мелькнула: лишь бы не вильнул этот смерч, не прокатился сквозь колонну. Шагоход ещё как-то может быть, а трактора с цистернами никуда

не убегут…

И не успел я это подумать, как пыльные вихри смерча словно поредели, и внутри показался человек. Закутанный, как все местные, в ворох тканей, в руке кривая палка посоха. Он шёл и одновременно кружился в странном, завораживающем танце, обратив одну руку к небу, другую — к земле. И совсем не оставлял за собой следов на песке. Просто плыл, переставляя ноги в ладони над дорогой. И судя по белоснежной улыбке, его это совершенно не волновало. Как не тревожил и ветер, кружащий песок вокруг фигуры.

А я смотрел на него и думал: явных признаков агрессии он не проявляет. Просто идёт по обочине, улыбается. Мы тоже вежливо улыбнёмся. Лишь бы мимо пропылил. Нападать на него самому? Дураков нема. В памяти всплыли оплавленные италийские шагоходы. И кажется, знаю я кто бурю устроил… А вот зачем? Этого мне никто не скажет.

С ПРИБЫТИЕМ!

Ясное дело, что военный транспорт прибыл в военный воздушный порт, а не в гражданский. Оттуда — на грузовой Иннокентьевский мост — и на наш Качугский тракт, рысью-рысью по заснеженным

обочинам вдоль полей, обгоняя подводы, трактора и даже новомодные автомобили.

Перед прибытием нарядился я в парадку со всем тщанием, награды новые прикрепил, саблю на бок — чтоб по высшему разряду! Выгнал Хагена из-за рычагов, сам сел. Он наверх не полез, притулился в уголке кабины на сидорах: шубейки-то хоть мало-мальской — ни у него, ни у меня! Ну, в тесноте да не в обиде! К тому ж, рядом сидя, и спрашивать сподручнее.

А это что? А это куда? А чья здесь земля? И прочее…

На новое место человек жить приехал, можно понять.

Но я отвечал с удовольствием. Соскучился, видать.

Радость плескала через край! Ничего меня не смущало — ни сибирская наша предновогодняя холодина, ни сгущающиеся сумерки. Я ещё и дверь распахнул, чтоб запах снега и мороза лучше чуять! Нас-то внутри магический контур греет.

«Саранча» бежит, снежок хрустит! И так душа развернулась, что захотелось… петь, да. И запел! А Хаген послушал-послушал, да и воскликнул:

— Отличная песня! Я могу подпевать, только по-нашему.

И как давай рулады выводить, да такие чудные, похлеще монгольского пения.

— Это что за диво? — спрашиваю. А он смеётся:

— Это наш баварский йодль.

— Никогда не слышал. Занятная штука. А ну, давай на пару! Нашу, сирийскую!

И вышло у нас:

Из

Ефрата, из реки —

йодоль-йодо-ли!

Поят коней казаки —

йодоль-йодо-ли!

По сирийской, по земл и —

йодоль-йодо-ли!

Казаки в поход пошли —

йодоль-йодо-ли! — и дальше на целый куплет этих «ли-доли-доли».

Так с этим йодлем во двор и влетели. А там навстречу — и батя из конюшни выбегает, и Серафимушка моя на крыльцо торопится, кругленькая как шарик, да ещё в шаль пуховую кутается, и матушка из своей травной избы выскочила с какими-то колбами в руках, а из-за её плеча Марта выглядывает с совершенно непередаваемым выражением лица. Знакомое услыхала, что ль?!

Выскочили мы с дойчем на снежок двора:

— Ну, здравствуйте, родные! — кричу. — Принимайте нового члена семьи. Хаген фор Ярроу, природный немец.

— Опять спас? — засмеялся батя и первым подошёл руку мне пожать, обнять. Увидал погоны новые: — Хорунжий! Эк ты через чины скачешь! Так скоро, глядишь, и отца догонишь.

— Ильюша! — маман, поскорее сунувшая Марте колбочки, повисла у меня на шее.

— Удушите, мама!

— Живой!

— Да живой-живой, что мне сдеется! А чего ж супруга моя разлюбезная… — я хотел сказать: «Обнимать меня не бежит», — но понял, что что-то не то.

Серафима стояла на крыльце, чуть подавшись вперёд и обеими руками схватившись за поясницу. Глаза на бледном лице огромные, а сказать только и смогла:

— Ой…

— Началось! — всплеснула руками матушка. — Марфуша, унеси растворы, не до них сейчас будет!

Я кинулся к жене, не дай Бог, падать примется. Она вцепилась в меня мёртвой хваткой:

— Илюша, Илюшенька, я боюсь…

— Чш-чш-чш!.. — я и сам боюсь, чего там. Но вслух сказал бодро: — Маман у нас повитуха, всё хорошо будет.

— А доктора?..

— И доктора тебе привезу, прям щас и метнусь! Пойдём, до диванчика доведу тебя…

Я успел торопливо поцеловать жену и полез в шагоход в совершенной панике.

— И Лизу! Лизу привези! — закричала вслед матушка.

— Ладно! — и тут до меня дошло. — А куда я её посажу-то??? На крышу?!

— Илюха! Погоди! — замахал мне отец. — «Победу» лучше возьми! На ней и в городе везде можно, и людей посадишь.

Я полез из «Саранчи», забыл в суете лестницу выдвинуть и чуть не навернулся.

— Да не орите вы! — прикрикнула на нас матушка. — Чего забегали-то, заметались, как петухи с отрубленными бошками?! Первые роды! Думаете, кошка она вам или что? Тут время пройдёт. Только началось! Два часа в запасе самое малое. А то и все шесть. Езжай спокойно.