Команданте Мамба
Шрифт:
Город горел. Нет, не так, город мог бы гореть, но не горел, а дымил, гореть было особо нечему. Все здания были сделаны из глины: глины с навозом, глины и соломы, глины, намазанной на сплетённые решётки из веток, ну, и так далее.
Внутреннее убранство домов, конечно, содержало вещи, что могли гореть. Но они были ценны, и их не сжигали, а, банально, грабили. Все эти ковры, циновки, деревянные скамьи, двери, либо расхищались, либо разбивались. Несколько поколений суданских арабов и нубийцев, создали и обжили эту местность, построив глиняные сооружения, постепенно превратившиеся в довольно приличные
Каждый дом мог бы стать крепостью, если бы имел в своём распоряжении достаточно защитников, которых сейчас, как раз-таки, и не было. Многие ушли вместе с Аль-Максумом, остальных сейчас добивали на улицах.
Тем не менее, кое-где оставались очаги сопротивления, но они не могли оказать достойного отпора, и затухали один за другим, сдавшись под яростью атакующих. Многие чёрные рабы воспользовались этим, и перешли на сторону напавших на город, принявшись убивать вчерашних господ.
К моменту, когда я стал принуждать своих воинов прекращать бесчинства, в городе оставалось всего два очага сопротивления, одним из них был, как и в предыдущий раз, караван-сарай, а вторым, дом Аль-Максума, в котором ещё оставались защитники.
Найдя его, я принял непосредственное участие в штурме. И, буквально через пять минут, с перекошенными от ярости лицами, мои воины проникли вовнутрь, перебив всех защитников.
Я вошёл вслед за ними, стараясь не упустить из виду ничего ценного, и не дать украсть это кому-либо другому. Дом мне был любопытен, всё-таки дом моего личного врага, которого я не уничтожил, по глупости, в своё время, а потом сполна заплатил за собственное малодушие.
Теперь вот, пришёл забирать долг, но, судя по всему, получу не основную сумму, а только проценты с него. Впереди послышались женские крики, переходящие в визг. Я поморщился с досады. Послышалась какая-то возня, а потом удары. Кто-то кого-то бил, тащил, где-то затихали последние звуки боя, из одной из комнат весело прибежал в коридор, узкий ручеёк крови, который я брезгливо переступил, и пошёл дальше.
Коридор этого огромного, по местным понятиям, дома, наконец, привёл меня к женской половине, где проживал весь, довольно многочисленный, гарем Аль-Максума. На его пороге лежал труп толстого чернобородого мужчины, с кинжалом в руках, видимо, ещё не отобранным убийцей. У него был распорот живот, и сизые кишки, извиваясь, как змеи, вываливались из огромного, но тесного пространства, наружу, во время тех предсмертных судорог, что заставили мужчину елозить по полу.
Он был добит ударом копья в грудь. За ним лежал труп другого мужчины, с гладким, как у женщины, лицом, скорее всего, бывшего евнуха и смотрителя гарема Аль-Максума. Этого убили мимоходом, как досадную помеху, перед самым сладким, и устремились вперёд, в райские, так сказать, кущи.
Но кущи, как оказалось, были не райскими, судя по большому количеству женских трупов, лежащих в разных позах, там, где их и застала смерть. Здесь были и арабки, и местные нубийки, и, даже, негритянки. Всего их было примерно с десяток, и все пожилые. Может, это была прислуга, вперемешку с самыми старшими жёнами, не знаю. У трупов уже не спросить, несмотря на то, что я, вроде как, стал унганом, и мог говорить с духами,
Впереди опять послышались женские крики, и, ускорив шаг, я сначала стал непосредственным свидетелем группового изнасилования, а потом, непосредственным участником поимки тех женщин, что смогли вырваться из лап моих воинов, и местных добровольцев.
Жалости у меня не было ни к кому, отвернувшись, я увидел тень, мелькнувшую в одной из мелких комнат. Оттолкнув рукой воина, я направился туда, где обнаружил, сжавшуюся в маленький зарёванный комок, женщину, уткнувшуюся лицом в колени, в попытке спрятаться от судьбы, и дрожащую всем телом.
Но нет, от судьбы не уйдёшь!
Подойдя к ней, я грубо схватил за длинную чёрную косу и, оттянув вверх её голову, спросил на ломаном арабско-суданском диалекте.
— Кто ты такая?
Женщина только плакала, и тряслась от страха. Её дрожащие губы не могли членораздельно произнести ни единого слова, а издавали только непонятное сипение. Вдобавок, она начала ещё и икать.
— Ты ещё пукать начни, — недовольно подумал я.
— Ты кто такая? — снова, с разделением спросил её я, и, встряхнув, приподнял за косу над полом.
Вслед за мной, в комнату вбежал кто-то, загородив мне свет. Оглянувшись на него, я гаркнул: «Пошёл вон», и вышел из тёмной комнаты, таща за собой женщину. Выйдя с ней в коридор, я обнаружил, что все женщины уже пойманы, а все мужчины убиты. Женщин всех, кто выжил, притащили во внутренний дворик, где они ожидали своей участи, хотя ими и так уже изрядно попользовались, и, судя по всему, не по одному разу.
Втащив за косу во внутренний дворик свою добычу, я развернул её к свету, чтобы рассмотреть. Ну что ж, ничего интересного, обычная, чрезвычайно смуглая, молодая баба, со следами властности на заплаканном лице, с опухшими красными глазами, и распухшими губами, по которым она, наверно, получила, когда убегала в свою комнату.
— Кто она, — спросил я у всех собравшихся, так и не сумев добиться от женщины ни одного вменяемого слова.
Сначала все молчали, но, после того, как их стали избивать, одна из женщин всё-таки «сдала», как оказалось, хозяйку этого дома, в отсутствии непосредственного владельца этого хозяйства.
— Это родная сестра Аль-Максума, — выкрикнула она из толпы собранных женщин.
— Оба-на, шоу мас гоу вон. Картина Репина, «Приплыли».
— Бинго, — мелькнула в голове у меня крамольная мысль, — какая честь насиловать сестру личного врага, да ещё публично. Всю жизнь, так сказать, мечтал, тьфу.
Нет, воспитание не пропьёшь, а менталитет в карты не проиграешь. Вывернув её голову дальше на свет, я начал внимательно всматриваться в её лицо, ища знакомые черты моего личного врага. Нашёл, но так, весьма смутно.
Злости уже не было, злость ушла. После всего увиденного, ручьёв крови, разрушений и смертей, мне расхотелось мстить всем подряд.
— «А как же сердце», — спросите вы.
Сердце осталось таким же холодным, каким стало с момента смерти Нбенге. Нет, месть никогда не сможет его согреть, и растопить лёд. Только время сможет заглушить боль, да, может быть, смерть врага. Но, даже это, не уберёт лёд с него. Только любовь, и только она сможет согреть, но время любви ушло навсегда и безвозвратно.