Командарм Дыбенко(Повести)
Шрифт:
— Все слышали мичмана? — громко спросил Шуханов. — Есть несогласные с ним?
— Нет несогласных, — хитро улыбнулся Лепов.
— Надо принять!
— Ясно! — И, повернувшись к девушке, Шуханов сказал: — Мы вас принимаем, но помните: если возникнет необходимость, оставим у надежных людей. А сейчас — в путь, задерживаться больше нельзя.
Шуханов определил Тосю на должность санитарки и повара. Так Миша пополнил свое подразделение.
Чащиной вручили автомат погибшего Летунова, его рюкзак и лыжи.
Снова в отряде стало четырнадцать
На первом большом привале Шуханов долго беседовал с Тосей. О партизанах девушка слышала, но где они находятся — не знает.
— Недалеко отсюда, в деревне Сомово, живет моя тетя, — сказала Тося. — До войны секретарем сельсовета работала. Может, она что-нибудь о Карпове и Оленеве знает?
Слушая девушку, Шуханов вспомнил разговор с Асановым. Ведь и полковой комиссар говорил об этих людях. Секретарей соседних райкомов партии Карпова и Оленева называл своими друзьями и журналист Лукин.
— Вы остановитесь в песчаных карьерах — там раньше был кирпичный завод, а я проберусь к тетке и все выведаю, — продолжала Тося.
Была у нее еще одна думка — узнать правду об отце. По слухам, он у немцев работает старостой, живет в Каменке. Там его старый друг Никита Павлович Иванов.
— А сумеем мы найти эти карьеры? — поинтересовался Бертенев. — Сейчас зима, все занесло снегом.
Подумав, Чащина ответила:
— Если по дороге — доведу, а лесом, пожалуй, не сумею. Места глухие, можно заблудиться.
Шуханов достал из планшетки помятую карту. По ней разыскали место, где находятся развалины кирпичного завода. Измерили расстояние: около сорока километров. Учитывая, что придется обходить деревни, прибавили еще десять.
— Идти далековато, поэтому не будем задерживаться, — заключил Шуханов.
Тося не стала обузой для отряда. Да и ребята как-то подтянулись, повеселели. Самого скучного из всех, Журова и то будто подменили. Два дружка — лесгафтовцы Ваня и Вася даже попытались ухаживать за Тосей. Веселов отозвал их в сторону и посоветовал отработать «самый полный назад».
Тосе вручили солдатские штаны из резервного фонда, и теперь она сильно походила на краснощекого мальчугана-подростка.
— Добрый камуфляж получился, — заметил кто-то из моряков.
Незнакомое слово смутило девушку.
— Это что-то нехорошее?
Веселов засмеялся:
— Да разве мы, моряки, способны на плохое! Так у нас на флоте называется маскировка корабля…
— А-а, — успокоилась Тося.
Журов из личных запасов шелка помог Тосе смастерить что-то наподобие белой накидки.
— В таком костюме хорошо ходить в разведку, — заметил Лепов.
— Чащина — санитарка и повар, — возразил Журов. — Она в моем подразделении. За ее жизнь отвечаю я… В разведку она с тобой не пойдет. Понял?
— Понять-то понял, Миша, — спокойно ответил Лепов. — Но надо ведь и с ее желанием считаться.
— Боец обязан беспрекословно выполнять приказы командира, — отрезал
— Миша, ты мне начинаешь нравиться… А с Тосей мы все же поговорим.
Из-за снегопада было трудно продвигаться. Кое-как добрались до небольшой речки. Там нашли полузасыпанный снегом сарай, и Шуханов разрешил отряду переждать непогоду.
В сарае разожгли маленький костер. Из скудных запасов консервов Чащина приготовила еду. От почерневшей от копоти кастрюли исходил аппетитный запах. Тося помешивала жидковатую еду лопаточкой и тихо рассказывала:
— …Я люблю свою деревню. Красивая она. Стоит на берегу Черного озера с низкими, топкими берегами, заросшими осокой да густыми кустами ивняка. На противоположной стороне виднеются Бабьи выселки. Перед войной у нас в Масляной горе построили колхозный клуб, площадку для танцев, установили качели. С ранней весны и до поздней осени в клубе собиралась молодежь. До третьих петухов звенела гармошка, слышались звонкие песни.
С начала войны все притихло. Клуб опустел. Даже дикие утки в камышах и те будто присмирели… И вдруг опять стало людно в сквере. Только не сами пришли сюда маслогорские жители. Их пригнали немецкие солдаты.
Я пряталась на сеновале. Наблюдала через маленькое оконце и не верила глазам своим. С верхней перекладины качелей спускались длинные тонкие веревки, а на земле стояли опрокинутые кадки, принесенные из бань.
Солдаты подвели к качелям председателя нашего колхоза Павла Степановича Нестерова, полевода и секретаря партийной организации Филиппа Васильевича Платонова и мою подружку — Веру Нестерову — вожака колхозной комсомолии. Они только что вернулись домой из лесу. Говорили, староста Савинов выдал.
Офицер прочитал какую-то бумагу, отошел в сторону и подал знак рукой. Из толпы вырвалась со сбитым на затылок платком тетя Степанида — мать Веры. Двое полицаев пытались удержать ее за руки. Но где там: растолкав всех, подбежала к мужу, обняла его, потом кинулась к дочери и тут же свалилась, причитая.
Уткнулась я в сено, заревела, не могла поверить, что казнь свершится. А когда вновь посмотрела в оконце, меня охватил ужас: солдаты надевали на шеи осужденных петли-удавки. Вера вырвалась из рук палачей и что-то крикнула своим односельчанам. Солдаты повалили ее на землю и стали бить носками сапог…
Вскоре пришла заплаканная тетя Саша. После смерти матери я жила не столько дома, сколько у тети, а когда немцы захватили деревню, и совсем переселилась в ее избу.
— Горюшко наше горемычное, — приговаривала она, прикрыв лицо фартуком. — Отцу твоему лучше уйти. Опасно оставаться в деревне.
— А как же мы? Пропадем без него!
— Ничего, доченька, проживем как-нибудь… Ты полежи, а я пойду в деревню…
Забралась я на свой сеновал, а когда скрипнула дверь в сенцах, вскочила, прислушалась: тетя опять поднималась по лестнице. Она тихо поведала, что видела вместе с немцами Михайлова, директора леспромхоза.