Командиры мужают в боях
Шрифт:
Я был уверен в нем — и не ошибся. Карпенко вел роту так, словно сызмальства знал все здешние пути-дороги. К утру мы достигли конечного пункта нашего маршрута, где и расположились.
Тем временем пронесся слух, будто бы за недисциплинированность и плохую подготовку батальона Родимцев решил отстранить меня от командования батальоном и назначить заместителем командира 2-го батальона.
Я пошел к Нефедьеву.
— Головы не вешать, а идти вперед, — выслушав меня, твердо проговорил Тимофей Андреевич. — Вот что я тебе скажу, Иван. Я много чего пережил, но, как видишь, жив-здоров. И мы с тобой еще покажем фрицам, где раки
Искреннее стремление комиссара приободрить, помочь в тяжелую минуту значило для меня очень много. Я не то чтобы пришел в себя, но обрел способность здраво рассуждать, а подсказанный Нефедьевым план действий отвечал и моим внутренним побуждениям. Он говорил со мной так, словно я был ему родным братом. Такое не забывается.
Тимофей Андреевич посоветовал мне немедленно пойти и рассказать об этих слухах Долгову. Он не сомневался, что командир полка сумеет в случае чего отстоять меня перед Родимцевым.
— Главное — хорошенько выспись, — продолжал наставлять меня Нефедьев. — В роты сейчас не ходи, что нужно — сделаю сам.
Ночью я ни на минуту не сомкнул глаз. Накурился так, что одеревенел язык.
Утром обошел роты. Хотя старался, как советовал Нефедьев, держаться непринужденно, мне казалось, что окружающие уже все знают. Никак не мог решиться пойти к Долгову, а когда под вечер набрался храбрости, встретил его на улице.
С первых же слов выяснилось, что командир полка ни о чем не знал.
Трудно по прошествии двадцати с лишним лет восстановить сказанное командиром полка, но нервы мои были напряжены так сильно, что каждое его слово запало в память.
— Какая-то ерунда! Сейчас же поговорю с Родимцевым, — сказал Долгов и, бросив недокуренную цигарку, каблуком вдавил ее в землю. — Командир полка не знает о том, что его комбата снимают с должности! У каждого человека есть своя слабинка, свои недостатки. Есть они и у тебя. Излишняя горячность, иногда невыдержанность по отношению к начальникам. Ты можешь высказать свое мнение там, где тебя не спрашивают, но за это не отстраняют от должности. Ты молодой командир, а мы, более опытные, на что? Мы-то и должны помочь тебе быстрее изжить твои недостатки.
Долгов добавил, что не имеет ко мне претензий и то, что сказал сейчас, повторит Родимцеву.
К счастью, все обошлось: никакого приказа о моем смещении не было. Просто кто-то, услышав краем уха о случае в Политотдельском, видимо, «похвастал» своей «осведомленностью», — и, как говорится, пошла писать губерния…
Свалившуюся нежданно-негаданно неприятность я пережил очень тяжело, и только поддержка, товарищеское участие комиссара и командира полка помогли мне быстро вернуть утраченное было душевное равновесие. Я поклялся самому себе, что расшибусь в лепешку, а оправдаю их доверие. Командир, как бы молод он ни был, не имеет права на промахи и не может позволить себе легкомысленных поступков. Далеко не все списывается за счет молодости. Я глубоко осознал это и, казалось, сразу стал намного старше и серьезнее. Вероятно, именно здесь, в преддверии Сталинграда, я и вступил в пору зрелости…
13 сентября 1942 года мы получили приказ о переброске нашей дивизии в Сталинград. Перед отправкой на фронт на митингах было зачитано обращение Военного совета Сталинградского и Юго-Восточного фронтов к воинам: партия, народ, Родина требовали от нас задержать, не допустить фашистов
Дивизия была посажена на автомашины. Стояла жара, на степных дорогах сплошной дымовой завесой клубилась пыль, и ни передних, ни задних машин не было видно. Управлять на марше автоколонной мне еще не приходилось, да и средств для такого управления в моем распоряжении не имелось, и потому я чувствовал себя не в своей тарелке: сидишь пассажиром и на движение машин никак повлиять не можешь.
Уже после войны, в 1946 году, в газетном киоске купил я тоненькую книжку «Сталинградская битва» писателя Василия Гроссмана, в которой собраны его очерки, написанные на Сталинградском фронте в период с сентября 1942 по январь 1943 года, и с радостью обнаружил в ней строки, посвященные нашей дивизии, в частности, стремительному маршу на автомашинах:
«День и ночь пылили грузовики по плоской заволжской степи. Коршуны, садившиеся на телеграфные столбы, становились серыми от пыли, поднятой движением сотен и тысяч колес и гусениц, верблюды тревожно озирались, — им казалось, что степь горит, — могучее пространство все клубилось, двигалось, гудело, воздух стал мутным и тревожным, небо заволокло красной ржавой пеленой, и солнце, словно темная секира, повисло над тонущей во мгле землею.
Дивизия почти не делала остановок в пути, вода вскипала в радиаторах, моторы грелись, люди на коротких остановках едва успевали глотнуть воды и отряхнуть с гимнастерок тяжелую, мягким пластом ложившуюся пыль, как раздавалась команда: „По машинам!“ И снова моторизованные батальоны и полки, гудя, двигались на юг. Стальные каски, лица, одежда, стволы орудий, крытые чехлами пулеметы, мощные минометы, машины, противотанковые ружья, ящики с боеприпасами — все сделалось рыжевато-серым, все покрылось мягкой теплой пылью. В головах людей стоял шум от гула моторов, от хриплого воя гудков и сирен — водители боялись столкновений в пыльной мгле дороги и все время жали на клаксоны. Стремительность движения захватила всех — и бойцов, и водителей, и артиллеристов. Только генералу Родимцеву казалось, что его дивизия движется слишком медленно… И генерал все торопил движение, все повышал и без того бешеный темп его, все сокращал и без того короткие остановки. И напряжение его воли передавалось тысячам людей…»
Нужно отдать должное организаторам этого марша и шоферам. Мы прибыли к месту своего назначения — в Ахтубу — в полном порядке, никто не отстал.
Тут уже чувствовалась близость фронта: движение войск, масса машин, подвод, навстречу везли раненых. На рассвете нам на ходу роздали патроны, гранаты, и полк — теперь уже пешим порядком — направился к Сталинграду.
Над Сталинградом висел зловещий столб черного дыма, который мы видели по дороге в Ахтубу, а когда пришли в Красную Слободу, что напротив города, — он уже закрыл небо: горели нефтехранилища. В городе пылали пожары.
Мы пришли к переправе вечером, но от зарева пожарищ было светло словно днем. Сгрудились у колодца — напиться воды. Подошла девушка-лейтенант, зенитчица. Ну, наше дело молодое, завели разговор: кто да откуда? Она: «А вы?» Мы: «В Сталинград». Тут она как заплачет!
— Я была в зенитных частях под Сталинградом. Как танки подошли, мы против них зенитки развернули, стали стрелять. И все наши девочки там погибли… Убиты, раздавлены… Одна я живая осталась…
Не у одного меня сжались тогда кулаки.