Командующий фронтом
Шрифт:
— Прямо из жизни выхвачен, — сказал Сергей, — так видно, что он далек от простоты и смирения, поста и молитв. Бесспорно грубиян, сладострастник и чревоугодник.
Незнакомец усмехнулся:
— Картину собирались послать на международную выставку, но кое-кто запретил.
— Кто?
— Президент Академии художеств. Он так и сказал: «Хотите опозорить русское духовенство — шлите репинского «Протодьякона». Но я не позволю…»
— Дурак этот президент.
— Тсс! — незнакомец приложил палец к губам. — Президент-то великий князь Владимир, дядюшка государя императора.
— Тогда правильно, — неожиданно,
Сергей вышел на улицу, его обдало холодным ветром. За Москвой-рекой проступали в сумраке очертания кремлевской стены, а над ней купол Ивана Великого. Тускло светили фонари. В этом городе Лазо чувствовал себя одиноким.
Перейдя через мост, он добрался до Таганки, переулками — к Проломной заставе, откуда рукой было подать до училища. Он знал, что скоро придется покинуть Москву и уехать в армию, но не жалел об этом. «Попомнят они меня, — подумал он про Добронравова и Золотарева, — я такую агитацию разведу среди солдат, что всем этим «шкурам»» не поздоровится».
Война уносила миллионы жизней. На улицах городов Российской империи в рваных солдатских шинелях, опираясь на костыли, просили подаяния защитники отечества. В лавках толпился народ, но полки пустовали. Приезжавшие с фронта рассказывали о недостатке оружия, снарядов и обмундирования. На трех солдат приходилась одна винтовка.
Зато в фешенебельных ресторанах вино лилось рекой. Так кутили откормленные фабриканты и помещики, флегматичные с виду интенданты, обделывавшие темные дела.
Поезда шли с опозданием. Нередко эшелон со снарядами угоняли якобы по ошибке на Урал. Из дома в дом ползли слухи о царице, говорили, что она передавала военные тайны немцам. Все помнили трагическую гибель двух русских корпусов на Мазурских озерах. Имя военного министра Сухомлинова не сходило с уст. Его открыто называли немецким шпионом, а вместе с ним и других министров и высокопоставленных сановников.
Цензура свирепствовала, оставляя на газетных полосах белые места. Придворная знать замышляла дворцовый переворот: вместо Николая Романова хотели посадить на трон брата его, Михаила Романова.
В народе поговаривали: «Хрен редьки не слаще». В эти месяцы военные училища лихорадочно готовили прапорщиков. Фронт требовал младших офицеров. Срок обучения в Алексеевском училище сократили. Преподаватели комкали учебные программы, не придирались к ответам юнкеров. Важно было как можно скорее выпустить очередной курс и мобилизовать студентов младших возрастов.
Золотарев уже не преследовал Сергея и давал ему по воскресеньям увольнительную записку.
На Красноказарменной улице, примыкавшей к боковой стене училища, Сергей познакомился с пожилой вдовой Таисией Васильевной, которой отдавал стирать белье. Проникшись к ней доверием, он перетащил в ее квартирку свой сундучок с книгами, чемодан с вещами и студенческую шинель.
В Бессарабии стояла еще теплая осень, когда Елена Степановна получила от Сергея письмо, в котором он сообщал, что его скоро отправят на фронт. Сначала она решила поехать в Москву со Степой, но потом раздумала и стала собираться в дорогу одна. Для Сергея были испечены два пирога и ванильные пряники, а в корзинку уложены яблоки и виноград.
В Москву она прибыла в октябрьский прохладный день. Выйдя из вагона, Елена Степановна, увидев Сергея, готова была броситься ему в объятия и заплакать, но сдержала себя. Он сам привлек ее к себе и обнял. Мать выглядела такой, какой он видел ее в последний раз, но в волосах уже блестела седина.
— Дожила, — сказала она и всхлипнула. — Института не дали закончить и гонят в окопы. Думаешь, матери легко?
Сергей попытался успокоить ее:
— Я ведь живой еще… Не надо плакать.
— Чему же радоваться? Я вот поговорю с твоим генералом. Могла я уломать когда-то Клоссовского…
— Не место здесь толковать об этом, мама, — мягко сказал Сергей и, подхватив в одну руку чемодан, а в другую корзинку, двинулся по перрону, увлекая за собою Елену Степановну.
Поселил он ее на квартире у Таисии Васильевны и ежедневно приходил к ней.
День выпуска приближался. Юнкера ожидали со дня на день, что им объявят об отъезде.
Отпуская юнкеров на воскресный день, капитан Золотарев предупредил:
— В последний раз гуляете.
Весь день Сергей провел с матерью. Она рассказывала ему о братьях, вспоминала его детские годы в Лазое, лишь бы отогнать мысль о предстоящем расставании. Таисия Васильевна, сидя за столом, слушала словоохотливую Елену Степановну, изредка вставляя:
— И не говорите! Растишь дитя, а его забирают…
— Помнишь, Сережа, — обратилась Елена Степановна к сыну, — как ты мечтал ездить верхом на Буланке, стрелять из охотничьего ружья? Как будто совсем недавно…
Она не договорила из-за душивших ее слез.
— Будет вам убиваться, — успокаивала ее Таисия Васильевна. — Вернется ваш сын живой и невредимый…
Утром на построение явился начальник училища, генерал с горбатым, покрытым густыми сизыми прожилками носом. Он поздоровался с выпускниками, вынул из обшитой красным сафьяном папки лист бумаги и, откашлявшись, стал вызывать по фамилиям. Молодые прапорщики, на плечах которых уже золотились погоны, выходили из строя и настороженно вслушивались.
— Прапорщик Седов, закончивший с отличием, дисциплинированный, назначается в действующую армию, в сто семьдесят второй Лидский пехотный полк. Прапорщик Курнаков, отличившийся послушанием, назначается в действующую армию, в шестьдесят первый Владимирский пехотный полк.
Дошла очередь до Сергея.
— Прапорщик Лазо назначается в пятнадцатый Сибирский пехотный запасный полк с отправкой в город Красноярск Енисейской губернии.
Сергей удивленно посмотрел на генерала.
…Позади остался Ярославский вокзал. В окне мелькали подмосковные дачные местности. Поезд мчался на восток, в Сибирь. Заходило холодное солнце за лесом, золотя макушки берез, рядом с железнодорожным полотном бежала дорога, по которой тянулись крестьянские возы.